Евгения Федорова - Призраки Припяти (СИ)

Рыжие волосы со сна растрепались по плечам. Она была вся такая чудесная, в розовом спортивном костюмчике, с золотыми сережками в ушках и колечками на пальцах. Ухоженная и домашняя. Обретшая спокойную и размеренную жизнь.

Папа?

Боже! За что же мне это?

Я хотел ее спросить, что она здесь делает, но я молчал.

Я хотел спросить, куда она дела данные мною деньги, но я молчал.

Я хотел спросить, почему она предпочла всем врага, убившего всю мою семью, но я молчал.

Я хотел спросить, как так вышло, что она зовет отцом совершенно чужого человека, но я молчал.

У меня не было слов, чтобы сказать все это. У меня не было мыслей. У меня не было языка. Моя жизнь была расколота на сотни тысяч осколков. У меня ничего не осталось. Все добро, которое я творил, было ни чем по сравнению с тем, что я сделал для Вовки. С тем, что я думал, что сделал…

А оказалось, все не так. Вот они, мечты об учебе, о том, чтобы уехать из проклятого приведениями и людьми края. Она по-прежнему здесь…

— Я поймал Вора, — отвечая на вопрос приемной дочери, заговорил Назур, — который прикарманил и считает своей собственностью нечто ценное, что способно спасти тысячи жизней. Он лишил всех этих людей, — полковник повел рукой вокруг, указывая на свою охрану, — счастливой жизни. И не только их. Многих, многих других. Иди спать, доченька, все будет хорошо.

— Вора? — тихо переспросила Вовка и на глаза ее навернулись слезы, я видел, как они заблестели влагой в свете костров. — Это же Дима!

Да, Дима! — хотел крикнуть я. Мне столько всего ей хотелось сказать, в столиком обвинить. Потому я не открыл рта.

— Лесичка, ты знаешь его, — сказал мягко Назур. — Понимаю, вы росли вместе, но жизнь корежит людей, а он был гнилым с самого начала. Он нехороший человек, Лесичка. Он украл у простых людей счастье лишь для того, чтобы прославиться. Разве после этого он заслуживает пощады или жалости? Но ты не волнуйся за этого подонка. Я знаю, что он твой названый брат, я знаю, как вы дружили в детстве. Потому я не причиню ему вреда. Пусть только расскажет, где спрятал украденное и я отпущу его. Пусть идет, если совесть ему позволит. А ты отправляйся спать, доченька, не волнуйся.

Она смотрела на меня как на предателя. Она поверила не нашей дружбе, не нашему прошлому. Она поверила некому полковнику, который каким-то удивительным образом стал значить для нее чуть ли не больше, чем умерший отец Макар. Мне было больно смотреть на нее, и я отвел взгляд, но заметил, как она едва заметно покачала головой и вдруг громко и твердо сказала:

— Нет, папочка, делай с ним все то, чего он заслуживает и то, что потребуется. Пусть он отдаст людям счастье.

Она резко повернулась и бросилась обратно в палатку, а мне чудился в воздухе алый огненный след от колыхания ее рыжих волос.

— Как от тебя воняет!

— Будь добр, сними с меня наручники, Шура.

— Ха, размечтался. Стас, принеси мне жаровню с углями. И этот, штырь Грини, который он зовет своей тростью.

— Может, лучше взять монтировку, Шура? Гриня тебе это не простит…

— Да достал он меня, понял? Неси его хрень, пусть потом побесится, мне нравится, когда он дуется и размахивает кулаками.

— Шура, лучше дай мне попить, зачем тебе нужна жаровня?

— Заткнись,

— Заткнись, Нелюдь! Достал. Я тебе еще дам шанс высказаться, но все в свое время…

Шура привязал меня к дереву под наскоро сооруженным навесом из брезента. На улице накрапывал дождь. Внезапно поднялся ветер и ледяными ударами хлестал меня по щекам, заставляя все яснее осознавать, во что я влип.

Никакого шанса на победу. Сплошные поражения во всем. Внутри пустота и мое падение еще не завершилось. Но надо взять себя в руки и попытаться убедить Шуру отпустить меня. Внушение. Но я сильно ослаб.

Вернулся Стас с железным ящиком. На руках у него были рукавицы, чтобы не обжечься, подмышкой он сжимал железный прут.

— Но смотри, — сказал Стас Шуре, — я не имею к краже Грининой трости никакого отношения.

— Да что вы возитесь, в самом деле! — возмутился я. — Все расскажу, хотите?

— Конечно, я слушаю тебя, — с легким разочарованием на лице повернулся ко мне Шура. Он явно рассчитывал на большое удовольствие от издевательств надо мной. Как не прискорбно, но он правильно рассчитывает…

— А вот тебе правда: если мой отец что-то сказал про оружие — он солгал. Я ничего об этом не знал до недавнего времени. У меня убили сначала отца, потом деда. Меня спрятали, но я не понимал почему. И вот я здесь. И нет никакого оружия!

— Ой, убедил, — Стас закатил глаза к небу и повернулся на каблуках. — Убеди теперь Шуру и можешь быть свободен.

Шура с довольной ухмылкой сунул штырь в угли и пошевелил им там так, что над жаровней поднялся сноп искры.

— Спокойной ночи, Стас, — сказал вслед удаляющемуся приятелю, Шура.

— Уснешь теперь, — услышал я его тихий ответ, — вопли всех перебудят.

— Я постараюсь потише, чтобы не разбудить дочурку Шефа. Да и довольно далеко мы от лагеря. Ты ведь не будешь очень громко кричать, Нелюдь? Я слышал, ты просто монстр. Мы это обязательно проверим.

Он подошел ко мне и срезал бинт. Перетянувший мне живот.

— Ранку надо прижечь, — ласково сказал мне Шура. — А то будет бо-бо.

— Сними с меня наручники и дай воды, — медленно проговорил я, вбивая каждое слово в сознание своего мучителя. Мужчина замер в нерешительности, а потом вяло улыбнулся.

— Изя, Коля, идите сюда, а то мне очень скучно с нашим новым другом.

На зов под тент тут же зашли двое охранников.

— Что, неуютно? — Хмыкнул один из них. — Нелюдя все боятся, не дрейфь.

— Да не боюсь я его, — отмахнулся Шура, оживая, и достал из углей штифт, край которого раскалился до вялого красноватого свечения. — Просто как-то … короче, покурите, ребята…

Внезапно все кончилось. Шура смешно хрюкнул и выронил железную трость. Я с трудом поднял голову. Сознание плавало в мути боли, слова мешались с мыслями.

Шура прижег мне рану в боку, приговаривая:

— Говори, падла, где оружие!

Ну что я мог ему сказать? Конечно, я раскололся, не дурак, чтобы зазря боль терпеть, тем более, был бы смысл, а так… В Припяти, говорю. А он мне: какое оно, что это.

Тут думать надо было, фантазию подогнать, а я уже не мог. И Шура стал тыкать в меня этим прутом.

Но теперь все закончилось. Я смотрел в лица людей и не узнавал их.

— Все, Нелюдь, — говорил мне пожилой, сухощавый мужчина, на лице которого жесткими жгутами пролегли мышцы. — Сейчас мы тебя отсюда вытащим.

Второй человек, значительно моложе, с большими клещами вынырнул из темноты справа. Сейчас мне будут что-то отрезать, — подумал я вяло, но человек перекусил цепь наручников и поддержал меня, когда я вознамерился упасть.

— А ну, — сказал он мне, — я сам тебя убью. Ишь чего, легкой смерти захотел?…

— Верди? — наконец узнал я.

— И Саркисов, все верно подметил, душа глазастая!

Наемник потрепал меня по голове.

— Давайте, тихо к машине, она за этим полем, тут от силы пол километра.

— Не дойду, — сообщил я.

— Дойдешь, Нелюдь, куда ты нахрен денешься с подводной лодке, — фыркнул Верди. — Смотри, не позорься, или я тебя на руках понесу.

— О, — пробормотал я, — это было бы неплохо…

— На, — Саркисов приложил к моим губа флягу. — Пей быстро и пошли.

Я сделал сразу три больших глотка, прекрасно зная, что там будет.

— У, как присосался, — засмеялся Верди, а Саркисов отнял у меня флягу. — Все. Хватит. Теперь пошли. И старайся вести себя тихо. Мы перебили тут охрану, но вдруг кто появится.

Как не странно, выбрались мы без приключений, только встретили одного мужика, да и тот нас не заметил — пошел мимо отливать в кусты. Сарки его и трогать не стал; мы подождали, пока он пройдет, и заторопились дальше. Через четверть часа Верди уже усадил меня, совершенно пьяного, на переднее сидение машины и сам сел за руль.

Я сбежал от них. Две взрослые няньки достали меня до самых печенок. Хотели везти обратно в город к доктору и ну никак не хотели подкинуть меня до деревни, где мы в последний раз виделись с Лысым. Хотя я, наверное, слишком сильно помутился рассудком. Мне все казалось, что Лысый сдержит свое обещание и навредит Вовке. Я почему-то совсем забыл, где и с кем находится моя подруга детства.

К ночи я оклемался, обнаружив себя за рулем машины. С трудом мне удалось вспомнить, что я выгнал наемников из машины внушением и сам сел за руль. Теперь машина стояла в темноте, двигатель молчал.

Я медленно открыл дверь и выбрался на свежий воздух, придерживая раненный бок, перевязанный Саркисовым. Ко всему привыкаешь, но как же это неприятно — дырка в боку. И этот постоянный, тяжелый запах крови, алкоголя и каких-то медикаментов. Самого от себя тошнит. Помыться бы, да где уж там?!