Татьяна Мудрая - Ангелоиды сумерек

– Ладно, чего уж тянуть, – согласился я. – Он сказал «поехали» и махнул рукой, одними словами.

– Тогда погоди еще самую малость, ладно? В самом деле поедем.

Он удалился в архивное помещение и минут через пять выкатил через проём видавшую виды хирургическую каталку.

– Господи, Хельм, это что – тоже раритет?

О том, как ловко он определил нужное среди всяких там лепестков, лоскутков и сухих листьев, я даже не заикнулся. Видать, заливали они все насчет непредсказуемости находок.

– Он самый. Раритет и антиквариат. На этой кроватке лежал последний на Земле смертник. Видишь, какие наручники и наножники по сторонам болтаются? Потом уж убийц и гомосексуалов никаким ядом не травили: за́раз пожизненное. Давай сюда переваливайся – и вперёд.

– Сугубая проза, причем реалистическая, – пожаловался я, карабкаясь на средство передвижения.

– Ничего, вот приедем на место – и будет тебе полный киберпанк, – утешил он. И покатил меня по направлению к предпоследней двери. «Манипура», мелькнуло у меня в голове. «Жемчужный город», услужливо перевело подсознание.

В самом деле – то место, куда мы прибыли, больше всего напоминало внутренность огромной полой жемчужины или ракушки: нежные переливы перламутра, игра серебристых теней, ручьи радужных бликов. Четверо животных, отлитых из чистого золота, сидели у стен, повторяя своими формами тех, что служили двойными застёжками на парадной Хельмутовой униформе. Лев, бык, орёл и ангелоид.

А посередине сего невыразимого великолепия…

Чёрт и еще раз чёрт.

Круглая блядская кровать под стёганым атласным покрывалом белого цвета.

– Нам разве туда? – возопил я всеми порами моей новообретённой души. – Запачкаю ведь своей кровищей.

– Ничего не попишешь – алтарь, – отозвался Хельм, причалив каталку и с трудом переваливая меня на роскошный палевый шёлк. – Как приказано, так и делаю. Чёрная месса навыворот, чтоб им пусто было.

Здесь было вполне светло, однако он всё-таки прилепил на мой живот горящий огарок и поместил в головах и ногах ложа по высокому разлапистому восьмисвечнику. Посередине ветвей, каждая из которых оканчивалась толстой, короткой свечой из белого воска, торчало навершие в форме еловой шишки. Пламя трепетало, как пойманный заяц, и дёргалось наподобие картинки неисправного ти-ви.

– Вот, смотри.

Он распахнул полы куртки и продемонстрировал два тесака с широкими лезвиями и острым кончиком.

– Эти ножи не просто заточены как нельзя лучше. Во всякой плоти, и в твоей тоже, существуют некие пустоты. Я умею находить места, где мясо, жилы и кости не соединены или срастаются непрочно. Когда я провожу лезвием по этим пустотам, части тела отделяются почти без усилий. Оттого я не устаю, а ножи никогда не теряют своей остроты.

– Можно держать пари, что один из них тебе подарил тот мясник из даосской притчи, которого царь хотел пригласить в свои вельможи, – отозвался я, чуть приподнимая тяжёлую, как чугун, голову. – Разумеется, мясник отказал. Говоря, что здесь он на своём месте, а что до двора – это еще смотреть надо.

– Властитель был умней, чем ты думаешь: он употребил сослагательное наклонение, – ответил Хельм.

Захватил левой рукой мое правое плечо – и полоснул ножом чуть пониже своих пальцев.

Десница отделилась в три приема. Та же горькая участь – уже от другого лезвия – постигла и мою любимую шуйцу.

Я закричал – но не от боли, всего лишь оттого, что золотые фигуры ожили и ринулись к нам. Когда от меня – одна за другой – отпали и ноги, каждый зверь подхватил свою долю и сожрал в один момент. Небольшая заминка вышла у ангела с его крошечным, как гузка, ротиком. Кровь собралась в круглые шарики и стекла вниз, где впиталась в жемчужное покрытие. Звери попробовали было слизнуть капли, но когда это не удалось, вернулись на прежние места.

– Вот и всё, малыш, – сказал Хельмут, утирая пот. Всё-таки устал или только перенервничал? – Теперь лежи и думай. Боль пройдет, культи зарастут, а когда придёт Беттина…

– Выйдет сверхдолжная пытка, – вклинился я в паузу.

– Беттине трудно отказать – ты ведь ее личная добыча. Притом она хочет ребенка, а это им трудно. Чем дольше живёшь на свете, тем про-бле… драматичнее размножение. Да и тебе напоследок полагается женщина, так что всё совпало.

– Они в самом деле андрогины или мне почудилось?

– Смотря как эти дела понимать. Вот Гарри, как ни смеются над его бабскими ухватками и манерничаньем, никак не сумеет зачать. И Амадей. А Ганс… Говорят, в своей новообретенной молодости он произвёл сына от плоти своей, но никто иной в том не был замешан. Уж больно сильно в нем было мужское начало.

– Полная Урсула Ле Гуин. Левая рука…

Я не договорил – утихшая боль проснулась и воткнула в упомянутую конечность острое шило.

– Это у тебя фантомное, – утешил меня Хельм, заметив гримасу. – До нашей Ханни должно вроде утрястись.

– Ханни. Медок. Это от волос пошло́?

– Угм. Иоганн ее зовет еще Медовушка или Ламьель, как у Стендаля. По причине склонности к террору. Видишь ли, она из чистого садизма любит уткнуть мужика носом в перины и трахать сзади.

– Куда и, главное, чем?

– Не интересовался, право. Не был удостоен такой чести.

Он снял с меня восковую лепёшку с остатками фитиля, накрыл то, что осталось от моего дорогого туловища, куском материи, расправил свою чистёхонькую мантию – и удалился.

Я лежал смирно, как опара хорошо затворенного кислого теста, которую домовитая хозяйка поставила под чистую ширинку расстояться. И, не прилагая к тому никаких усилий, знал, видел и чувствовал всё, что происходит вокруг меня.

Тонкую розоватую кожицу, вмиг затянувшую срезы.

Зверей, которые окончательно успокоились и спрятались в горельеф.

Хельмута в черной с серебром рясе.

Амадея за фисгармонией и его слушателей: Иоганн подпёр рукой чуть отвисший подбородок, Гарри теребил глянцевый локон, Беттина расстёгивала свой дафл, под которым было телесного цвета трико. Оно делало ее похожей на целлулоидного пупса времён моей первой молодости.

Также я догадывался, что в эти давно прошедшие годы был девочкой, Беттина же – тем самым созданием, которое готовилось нынче получить от меня ребенка. К чистейшему желанию не примешивалось ни капли похоти и садизма.

Потом девушка разделась до самой кожи, бледно-смуглой, кивнула Амадею и прочим и, как была босая и нагая, подошла к моей двери.

Что-то набухло в моём исстрадавшемся чреве и прорвалось наружу, словно почка или бутон. Покрывало скользнуло в сторону. Пупок стал как тупой наконечник копья – и пророс навстречу той, что прошла сквозь портал храма, стеблем великолепного лотоса.