Ромен Гари - Спасите наши души

Пришло письмо от Валенти. «Я по-прежнему считаю, что ты не прав. Ты нам нужен, чтобы избежать худшего. Русские, американцы и даже китайцы упорно тащат мир к катастрофе. Они ставят эксперименты с духом в такой концентрации, какую ты и представить себе не можешь. Свирский недавно рассчитал, что посмертная энергоотдача одного только ГУЛАГа эквивалентна пятистам миллионам киловатт в час. Они пытаются вырваться вперед любой ценой, но пока что им не хватает — и тебе это известно лучше, чем кому-либо — одного и самого главного. Для захвата и расщепления они пользуются самыми примитивными способами. Прибегают к средствам, которые с научной точки зрения являются совершенно варварскими. В любой момент может произойти авария — не мне тебе говорить, какую опасность таит в себе цепная реакция. Мощности, которыми они оперируют, попросту неуправляемы. Возвращайся. Сегодня, как никогда раньше, очевидно, что возможен только один ответ на угрозы, которые несет в себе наука: еще больше науки».

А затем прилетел Чавес. У Матье накануне ночью снова был приступ: Чавес ненадолго задержался на пляже и горько улыбнулся, глядя на затоптанные следы математических формул на песке. Вандализм.

Он пересек пальмовую рощу и вошел в фарэ. Матье сидел голый на кровати, с накинутой на плечи москитной сеткой. В углу на циновке старательно расчесывала длинные волосы таитянка — за ухом у нее торчал белый цветок, а бедра были повязаны парео. У стены стояло с десяток свеженаписанных картин. Полное отсутствие в них таланта даже казалось трогательным.

— Ну да, — сказал Матье. — Абсолютно бездарные. Но я стараюсь…

Черты его обострились, густая черная борода закрывала лицо до самых скул. В глазах читался отблеск страдания и негодования, но то, что у человека непростые отношения с самим собой, — не новость. Во внешнем облике Матье всегда чувствовалось какое-то с трудом сдерживаемое напряжение, как будто туловище, плечи и вся мускулатура постоянно находились под давлением избыточного внутреннего заряда.

— Извини, что не встретил тебя в аэропорту, — сказал Матье. — Право, не стоило лететь семнадцать часов, чтобы получить пинок под зад. Оставьте меня в покое.

— Я привез тебе несколько бумаг из Америки, — сказал Чавес. — Это чудовищно. Чу-до-вищ-но!

Матье рассмеялся:

— Чудовищно? И это все, до чего вы додумались в мое отсутствие?

— Мне бы хотелось, чтобы ты все же взглянул. Для начала, вот небольшой отчет с места происшествия…

Он протянул ему вырезку из «Геральд Трибюн».

Происшествие, которое квалифицировалось газетой как «странное», произошло недавно в Мерчантауне, штат Огайо, в лабораториях «Унгарн тулз компани». Газета писала, что эта компания проводила опыты в области ядерной физики по заказу американского правительства. Речь шла о работе с одной особенно «капризной» элементарной частицей. В лаборатории разрабатывали некую бомбу, которую газета назвала «нейтронной», и по ходу дела произошел взрыв, а странность происшествия заключалась в том, что при этом не было ни человеческих жертв, ни даже материального ущерба. Здание осталось совершенно невредимым — ни одного выбитого стекла. Ни у кого из пострадавших не обнаружили никаких видимых телесных повреждений. Но все они были, в некотором роде, дегуманизированы. Одиннадцать инженеров, а также ученых Торджома и Полица обнаружили стоящими на четвереньках и поедающими собственные экскременты.

Матье скомкал лист бумаги. Он молчал.

— Они утратили человеческий облик, — сказал Чавес.

— Утратили человеческий облик? Ну что ж, впервые научный эксперимент привел к тем же последствиям, что и эксперимент идеологический.

— И это все?

— Нет, не все. Знаешь, что сказал кайзер Вильгельм в тысяча девятьсот восемнадцатом году после того, как загубил миллионы человеческих жизней? «Ich habe das nicht gewollt…» Я этого не хотел…

— Эйнштейн заявил примерно то же самое после Хиросимы… Это твои разработки, Марк, хочешь ты этого или нет…

Матье утвердительно кивнул:

— Да, стоит пойти в ванную вымыть руки — и вас немедленно объявляют Понтием Пилатом… Так на чем мы остановились?

Он провел несколько часов за чтением научных статей, привезенных Чавесом. Это были вдумчивые исследования, серьезные, честные, но… без вдохновения. Авторы бродили вокруг да около решения, как слоны. Недоставало той самой священной искры, того внезапного озарения, о котором упоминал Бетховен, говоря о Девятой симфонии. У истоков, в самых глубинах, существует единая изначальная тайна, и нет различия между тем, что станет затем поэмой, симфонией или математической теорией. Различие есть в том, какой к этой тайне будет приложен человеческий инструмент: художник, поэт, Микеланджело или Нильс Бор. Творческая энергия принимает различные формы и проявляет себя в зависимости от типа мозга, которым она овладела для самовыражения. Не подчиниться ей невозможно. За наукой никогда не было и не могло быть никакой вины. Вина Вагнера в преступлениях нацистов не больше, чем вина Эйнштейна или Бора в том, что извращенные умы использовали их теории для создания оружия массового уничтожения.

Был час ночи. Матье хорошо запомнил эти мгновения. Он прикрыл глаза и слушал безмолвную музыку, которая поднималась в нем, пока формулы и выводы сменялись в голове, как на классной доске.

Его последней осознанной мыслью была мысль о Пикассо. Что осталось бы от мира, если бы эта созидательная и одновременно разрушительная гениальность принадлежала физику-ядерщику?

Он уже не думал: он слушал. Его мозг не посылал сигналов: он их получал. Они приходили извне. То была гармония, которую он слышал ясно и отчетливо и которую оставалось лишь записать.

Чистейшее эстетическое наслаждение. Красота идеального порядка, наконец-то достигнутого, когда все, что было бессвязным, фрагментарным, бесформенным, обрело, наконец, свое место в совершенной гармонии.

Он нетерпеливо оттолкнул привезенные Чавесом бумаги.

«Динозавры какие-то», — подумал он.

И потянулся за карандашом.

Несколько раз он выходил из фарэ, чтобы перевести дух.

Океан спал: не было никого, кто мог бы говорить от имени человека. Из водной дали катились к пляжу длинные белые буруны. В пальмовых рощах из темноты выступали лишь неподвижные кроны. Вода фосфоресцировала и переливалась миллионами невидимых жизней.

Сутки спустя, в три часа ночи, он закончил.

— Вот, — сказал он.