Владимир Круковер - Исполнение желаний

Скорость уменьшилась, помехи исчезли, четкий шорох несущей частоты смылся и красивый баритон с мягкой артикуляцией произнес:

— Арпентиум пер де сакро из мунутер фо?

Ревокур завертел головой. Сосед слева спал, склонив большое, плоское лицо. Справа тихо лежала на пустой скамье газета, придавленная свертком с остатками пищи. Впереди и сзади сидели сонные пассажиры. Их нечастые голоса слышались бормотанием.

— Кан ю спик инглишь? — сказал баритон.

— Йес, — автоматически ответил Владимир, проявив остатки школьных знаний языка.

— Прошу прощения, — сочно сказал голос, — не сразу подстроился, долгая консервация. Проводник — это наиболее близкое вашему понятию обозначение. Я — твой Проводник. Думаю, официальная форма обращения на «вы» излишня?

— Ты где, — спросил фотограф, с ужасом вспоминая эпизоды недавней белой горячки.

— На твоей руке, — ответил баритон, — я — своеобразный коммутатор, позволяющий тебе пользоваться данными информационного поля Вселенной. Своеобразный космический Проводник, как в компьютере, в программе Windows95. Для того, чтобы общаться со мной, тебе не обязательно пользоваться речевыми звукомодуляциями. Просто думай. Или излагай мыслеобразы прямо в голове, про себя. Ты же умеешь читать про себя.

«Не долечили, сволочи, — подумал Ревокур, успокаиваясь, — с утра смело могу топать обратно в психушку.»

— Это не психоз, — ласково сказал голос у него в сознании, — все вполне реально. Ты подобрал некую пластинку, показавшуюся тебе похожей на браслет. А это — средство связи. Нечто, вроде виртуального шлема. Ты же читал о таких коммуникаторах для общения с компьютером?

«Читал, читал, — подумал Владимир, — и с чертями общался, они тоже разговорчивые.»

— Ладно, — отозвался голос, — я пока замолчу, а ты попробуй успокоиться, проанализируй ситуацию, осмотри еще раз свой браслет на руке, попытайся спросить о чем-нибудь, о чем ты заведомо не знаешь. Твое подсознание, если это галлюциноз, не сможет выдать неизвестную тебе информацию.

«Но убедить в том, что она неизвестная, сможет запросто», — упрямо подумал Ревокур.

Он читал опыты какого-то французского психолога, испытавшего на себе наркотики. Под их действием ему казалось, что его посещают очень значительные мысли, прозрения. И он их записывал. А, когда действие наркотика кончилось, прочитал. «У кошки два глаза! Человек ходит ногами! Днем светло!!» — вот такие «открытия» были запечатлены там.

— Ну, например, обратись к соседу на монгольском языке, — не унимался голос. — Ты же не знаешь ни одного слова на этом языке.

«Спорить с галлюцинацией бессмысленно», — подумал Ревокур, поворачиваясь к соседу.

Он произнес фразу, баритонально прозвучавшую в его сознании, и, хотя сочетание звуков не было знакомым, понял ее смысл. Он спросил не проспит ли сосед поезд, и сосед пробормотал нечто сквозь сон, и звукосочетания опять были неизвестными, а баритон перевел бесстрастно: «Не беспокойся, не просплю».

«Если вы не можете избежать насилия, то расслабьтесь и получайте удовольствие,» — вспомнилось Ревокуру.

— О каком виндусе ты все время говоришь? — спросил он галлюцинацию. Я видел компьютер, такая машина со шкаф размером и с перфолентой…

— О, прошу пардону, — захихикала галлюцинация. — Временное смещение. Через несколько лет появятся небольшие компьютеры. А в вашей стране они распространятся после перестройки. Попробую объяснить на другом уровне знаний. Ты про Винера читал, отца кибернетики? Ты же любишь читать фантастику.

— Читал, — ответил Ревокур, — у Станислава Лема, кажется. Или у Ефремова.

— Ну так вот, я являюсь очень совершенной кибернетической машиной. Такой совершенной, что даже эмоциями обладаю встроенными. Конечно, это с человеческой точки зрения не настоящие чувства, суррогатные. Но в общении помогают, оживляют диалог. Жалко, что некоторые понятия станут тебе известны немного позже. Такие, как виртуальная действительность, матрица вселенной, информационная энтропия. Впрочем, давай я тебе продемонстрирую виртуальность. Кем бы ты хотел себя ощутить? Не бойся, это вроде кино, только ярче. Ты не только глазами и ушами будешь соприкасаться с событиями, а всеми органами чувств. Растворишься в них, станешь соучастником.

— Да, — непонятно сказал Ревокур про себя, стараясь не потревожить пассажиров новой вспышкой болезни, — Черт принимает любые обличия. Об этом я читал. Но, ежели так, то я хотел бы ощутить себя волком. Есть между нами родство, как мне кажется. Только вряд ли сие тебе под силу.

— Почему же, — сказал Проводник, — расслабься…

Зазвучали стихи Мандельштама: «Мне на шею бросается век — волкодав…». Затихли, сменяясь холодным звуком ветра. Ревокур на миг перестал чувствовать свое тело, а потом ощутил его снова. Но это уже было не его тело.

Ревокур подошел к шелестящим на морозном ветру флажкам, понюхал их, тяжело втягивая худые бока. Флажки были обыкновенные, красные. Материя на ветру задубела и пахла не очень противно: человек почти не чувствовался. Он пригнул остроухую морду и пролез под заграждение. Флажок жестко погладил его по заиндевевшей шерсти, он передернулся брезгливо. И рысцой потрусил в лес, в бесконечно знакомое ему пространство.

Лес глухо жужжал, стряхивая лежалые нашлепки снега с синеватых лап. Тропа пахла зайцами и лисой. Все наскучило. Где-то подо льдом билась вода. Он присел около сугроба, приоткрыл седую пасть и завыл жутко и протяжно, сжимая худые бока. Ребра туго обтягивались шкурой, и казалось, что кости постукивают внутри. Он лег, переставая выть, прикрыл тусклые глаза, проскулил что-то по щенячьи. Мягкими иголочками взметалось в снегу дыхание. Мохнатая ветка над головой затряслась укоризненно, стряхнула пухлый налет снега. Тогда он встал и, тяжело ступая, ушел куда-то, не озираясь и не прислушиваясь.

…Его иногда видели у деревень. Он выходил с видом смертника и нехотя, как по обязанности, добывая пищу. Он брал ее на самом краю поселков, брал овцой, птицей, не брезговал молодой дворнягой, если она была одна. Он был очень крупный, крупней раза в два самого рослого пса. Даже милицейская овчарка едва доставала ему до плеча. Но они не видели друг друга.

Он никогда не вступал в драку с собачьей сворой. Он просто брал отбившуюся дворнягу, закидывал за плечо, наскоро порвав глотку, и неторопливо уходил в лес, не обращая внимания на отчаянные крики немногих свидетелей. Он был осторожен, но осторожность была небрежная. Устало небрежная.

Отравленные приманки он не трогал, капканы обходил с ловкостью старого лиса, никогда не пользовался одной тропой дважды. Флажков не боялся. Он, наверное, просто не понимал, как можно бояться безжизненного куска материи. А красный цвет ничего не говорил старому самцу. В глазах давно убитой подруги в минуты нежности светился голубовато-зеленый огонек.