Владимир Моисеев - Одинаково испорченные

Я нашел Пермякова в кабинете, он уже успел устроиться у монитора.

— Здравствуйте, Ярослав, — сказал я с максимально доступной мне твердостью, мне ли не знать, что в подобных случаях важно как можно скорее объявить о своем присутствии.

Пермяков, не отрываясь от экрана, поднял палец, давая понять, что помнит обо мне, но дело, которым он занят, настолько важное, что прерывать его чревато последствиями. Прошло совсем немного времени, секунд двадцать, и лицо его просветлело. Наступил катарсис. Пермякова отпустило.

— Здравствуйте, — сказал я мягче, еще раз обозначив свое присутствие.

— Здравствуйте, Иван.

— Важные дела?

— Нет, нет, скорее неприятные. Литература — занятие скорее опустошающее, чем духоподъемное. Впрочем, кому это я рассказываю? Вы, естественно, знаете об этом не меньше меня. Тяжелый, неблагодарный, скудно оплачиваемый труд, плохо отражающийся на здоровье. Давление, там, сердце… и прочие профзаболевания. Но нужно быть твердым, нельзя допускать в душу пустые сомнения, работа превыше всего. Нравится, не нравится, но делать нужно. Это как сигать в прорубь в двадцатиградусный мороз или с десятиметровой вышки головой вниз — делать это следует с открытыми глазами, осмысленно, отдавая себе отчет в содеянном, иначе — кранты. А нравится, не нравится — это все пустое. Нравятся — девочки. А работу свою надо выполнять качественно и в срок.

— Вы об этом уже говорили. Что это вас сегодня на философию потянуло?

— Да ходят тут всякие. Выламываются. А все потому, что в голове дурацкая каша. Сами не знают, чего хотят. Решил назваться писателем, так будь добр, соблюдай правила. Не лезь в чужой монастырь со своим уставом. Вот, например, делает человек табуретку, потому что он столяр. Он же не из головы берет размеры ножек? Нет, он берет их из чертежа. А то, понимаешь, ножки разные окажутся, на таком табурете долго не усидишь, свалишься. Говорю простые и понятные вещи, однако, обязательно найдется какой-нибудь отвязный вольнодумец, который порвет чертеж в клочья и начнет сочинять отсебятину. Меня это просто бесит.

Я украдкой посмотрел на носки своих нечищеных ботинок и густо покраснел. Правильно Анна говорит, что я — несерьезный. Мог бы сообразить, что пригласили меня не за красивые глазки, издательство переживает очередную трансформацию и остро нуждалось в лояльных сотрудниках и авторах. Пермяков неоднократно говорил, что без этих составляющих возрождение литературы невозможно. А я вот опять забыл ботинки тряпочкой протереть. Нехорошо.

На миг мне показалось, что Пермяков заглянул в самые глубины моей души и моментально понял, что я чужой и доверять мне отныне нельзя. Конечно, он был прав. Мне немедленно захотелось выложить правду, что я не человек, а энэн, а потому не могу быть лояльным по определению, но сдержался. Понадеялся, что Пермяков проговорится, зачем издательство поддерживает со мной отношения. Какая от меня может быть польза? Самому это понять мне никак не удается, несмотря на все старания.

Но Пермяков промолчал. Мне стало грустно, понятно, что выпад про отсебятину направлен против меня. Ну да, конечно, все, что я пишу — отсебятина, а что же еще?

— Что же делать, если я придерживаюсь такого творческого метода? По-другому я писать не могу, — вырвалось у меня против воли. Конечно, было бы правильнее промолчать или сказать что-нибудь нейтральное, но я принялся оправдываться. Уж сколько раз давал себе слово помалкивать, когда не спрашивают. А вот все равно, словно за язык тянут.

Пермяков посмотрел на меня с нескрываемым удивлением. Он был озадачен. Слова мои явно не имели никакого отношения к бурному потоку мыслей, обуревавших его. Видно было, что он пытается понять смысл произнесенной мной фразы, но у него не получается. Я догадался, что моя скромная личность его не занимает совсем. Неужели среди авторов издательства появился еще один сочинитель отсебятины? Это была замечательная новость.

— Вы, Хримов, проходите у меня по второму списку. Честно говоря, меня ваш творческий метод не интересует. Простите, но у меня нет времени читать для собственного удовольствия. Я здесь работаю. Но есть огромная разница между мной и издательством. Хозяину издательства для каких-то неведомых надобностей такие, как вы, нужны, а я, не сочтите за личный выпад, спокойно бы обошелся без ваших сочинений. Вы, наверное, думаете, что я сегодня излишне груб, это, конечно, не так. Просто я давно уже понял, что с авторами следует быть до конца откровенным. Это помогает установить по-настоящему здоровые профессиональные отношения. Писатели — люди творческие, они намеки и подтекст в разговорной речи не замечают. Особенно, когда дело касается их творчества.

— Все понимаю и ценю. Конечно, быть откровенным хорошо. Нельзя делать одно, а думать другое. Понимаю. Я и сам придерживаюсь подобной точки зрения.

Пермяков поморщился.

— Опять ошибаетесь, Хримов. Не только можно, но и по долгу службы положено. Вашему брату, писателю, позволительно рассуждать о творчестве и самовыражении, у нас же, издателей, другие задачи, более прагматические. А еще, мы совсем не любим светиться. Хорошие деньги делаются в тишине. Было бы замечательно, если бы народ про нашу деятельность ничего не знал. Идеально, если бы читатели считали, что нас, издателей, интересуют только деньги, а идеями и мыслями мы вовсе не занимаемся. Кстати, будете давать интервью, обязательно вверните что-нибудь этакое про нашу безыдейность и антиинтеллектуализм. Люди страсть как любят подобные вещи. Да и нам будет приятно.

— Значит, я могу продолжать писать свои тексты?

— А еще — вышивать крестиком и нанизывать бисер на ниточку. Мне-то что? Я говорил про Игнатьева, вот кто настоящая заноза в заднице издательства! Эта зараза не желает подписывать документы о сотрудничестве, не понимает, что своим упрямством ставит жирный крест на карьере. Уговариваю его, как девицу, а он выламывается.

— А что за документы?

— Да, ерунда. Технические требования к авторам издательства и патриотический акт. Казалось бы, формальность, а он права качает. В конце концов, издательство — чисто коммерческое предприятие, только полный дурак этого не понимает. А Игнатьеву на деньги наплевать. Чем он так хозяину приглянулся, не знаю, но приказано с ним работать. Дрянь человечишка — этот Игнатьев, таких как он сотни, только свистни, а мне приходится разъяснительные беседы с ним вести. Тьфу.

— А мне можно прочитать?

— Что почитать? Сочинения его дурацкие?

— Нет. Документы.