Кит Робертс - Английский фантастический роман

Едва он успел вывести из строя все шесть прожекторов, как послышалась стрельба. Африканцы попробовали включить прожекторы, но не смогли этого сделать и в отчаянии заголосили. Последовала полнейшая неразбериха, однако длилась она совсем недолго: через десять минут все было кончено.

Наступившее утро было очень ясным — такого в Лондоне не случалось даже в былые времена. В солнечных лучах ослепительно белела скованная льдом Темза, сверкали крыши домов по обоим берегам, на которых еще лежал снег после последней метели. Даже нелепая кровля Фестивал-Холла обрела в это утро некое достоинство. В бодрящем воздухе угадывался крепнущий восточный ветер.

Дэвид, расположившийся в одном из «ховеркрафтов», велел привести Абониту.

— Как вы себя чувствуете сегодня утром, генерал? — поинтересовался он.

— Голова побаливает. — Абониту чуть улыбнулся. — У нас, чернокожих, как вам известно, крепкие головы.

— Я рад, что обошлось только этим, — усмехнулся Дэвид.

— Можно спросить, что вы собираетесь с нами делать?

— Я как раз раздумываю над этим. Когда Гарольд разбил норвежцев при Стамфорд-Бридже, он выделил им двадцать четыре корабля, чтобы они могли добраться до дому и рассказать там о своей участи. Мы могли бы выделить вам один «ховеркрафт». Придется потесниться, но так как у вас не будет ни оружия, ни припасов, места должно хватить.

— Припоминаю, — сказал Абониту. — Несколькими днями позже они лежали мертвыми вблизи Гастингса, а Вильгельм-Завоеватель захватил Англию.

— Англичане умеют учиться на своих ошибках, даже если они были допущены тысячу лет назад. Если бы Гарольд, собирая свои силы, не покидал Лондона, все могло бы сложиться иначе.

— За нашей экспедицией последуют другие. Сколько времени вы будете собирать свои силы?

— Надеюсь, не слишком долго. Возможно, мы уже скоро сможем отбить у непрошеных гостей охоту совать к нам нос. Мы собираемся снять занятный фильм о конце нигерийской экспедиции — разоруженные остатки загружаются в корабль, доставивший было подкрепление. Думаю, это будут эффектные кадры.

— У вас не осталось телепередатчиков, — улыбнулся Абониту.

— Но, даже если бы они были, в Африке все равно не приняли бы вашу программу.

— Верно. Но раз мы теперь имеем на вооружении эскадру «ховеркрафтов», то, думаю, настало время снова устанавливать цивилизованные контакты. Насколько я понимаю, у Совета Африканских Государств есть база в Сен-Назере. Думаю, что если фильм попадет туда, некоторым государствам захочется им воспользоваться, пусть даже не Нигерии.

— Да, это так. — Абониту помолчал. — А все же жаль. Мы могли бы вам неплохо помочь.

— Вы можете сделать это и сейчас, — ответил Дэвид. — Мы не такие гордецы, чтобы отвергать помощь. Пожалуйста, присылайте к нам купцов, даже миссионеров, если захотите. Единственное, что мы требуем для начала, — это чтобы наша независимость была признана сразу, а не спустя много поколений борьбы. Так было бы легче и для вас самих.

— Вы предлагаете и нам учиться на ваших ошибках?

— Почему бы и нет? — Дэвид рассмеялся. — Статус доминиона — самое меньшее, на что мы можем согласиться. Так и скажите им в Лагосе.

— Мне могут не поверить.

— Поверят, если пораскинут мозгами.

— Наверное, вы правы, — кивнул Абониту. — Может, я еще вернусь — но уже с миссией доброй воли. Или в качестве посла.

— Посол — это то, что надо. С подарками, собранными на берегах процветающей Африки. По-моему, лучше всего остановиться на табаке и кофе.

— И бренди, — подсказал Эндрю.

— Да, — согласился Абониту, — и бренди.

— Он обернулся к Эндрю, и их взгляды встретились в первый раз после событий прошедшей ночи.

— Я был прав, что не доверял тебе, не так ли? Но неосторожен.

— Прости меня, — произнес Эндрю. — Мне было нелегко на это решиться, с какого угла ни посмотреть.

— Ты тоже проявил неосторожность. Или чрезмерную щепетильность. Дал понять, что твоей преданности нам пришел конец. Это был благородный поступок. Не думаю, чтобы твой друг, с которым мне довелось познакомиться, поступил бы так же.

— Нет, — согласился Дэвид, — я бы так не поступил. Абониту продолжал смотреть на Эндрю. На его лице появилась гримаса сожаления.

— Жаль, что ты не вернешься с нами, — сказал он.

— Ты обеспечил бы мне безопасность, если бы я согласился вернуться?

— Мы — цивилизованный народ, — улыбнулся Абониту. — Хотя, быть может, лучше действительно повременить. В конце концов, это твой дом.

— Да, — сказал Эндрю и перевел взгляд с Абониту на город, белеющий за окном. — Это мой дом.

…крик улетающей стаи особенно печален над руинами великих идей, однако что с того маленькому человеку, одиноко ссутулившемуся на краю огромного пространства, усеянного обломками грандиозных строений, величественных башен, почти было лизнувших небо, но не хватило самой малости, последнего кирпичика, и ощутил каждый язык себя самое, и этого было достаточно, чтобы наступила разруха, а молниеносность ее пришествия никого не смутила, ибо в сердцах человеческих она воцарилась задолго до времен предписанных, времен, когда плоть алчущая взирает недоуменно в холодные плоскости зеркал и пытается в них разглядеть свою душу, но ничего, разумеется, кроме смутного контура не видит и увидеть не сможет, потому что глаза зрячих залиты слизью многолетнего обмана, когда, состязаясь во взаимной лжи, самозабвенно врали все, а особенно книги, и это самое обидное, так как доверие к слову печатному феноменально необъяснимо до сих пор, и вглядываясь в лица людей, толпящихся у прилавка, думаешь: может, не все еще потеряно, раз человек нуждается в заведомом умысле, неловко притворяющемся правдой, ведь правда, как известно, хуже обмана, ибо она есть суррогат истины, которую украли политики, а им мы не верим ни в чем, потому что самые честные из них — это хищники, терзающие нас несбыточными надеждами, мы же обороняемся не силой, а знанием, знания черпаем из книг, замыкая тем самым круг, некоторыми именуемый Историей, тогда как самым мудрым из нас порой кажется, что нет никакой Истории, лишь ящик мусорный набит песком, и трясет его неведомая рука: то так лягут песчинки, то этак, ссыпаясь в кучки и рассыпаясь прахом, а нам мнится — воздвигаются пирамиды, создаются и рушатся империи, тогда как всего лишь плоть поглощает пищу, размножается и умирает, но мысль эта отвратительна и пошла, как и всякая истина, ибо предлагает нам уксус будней вместо терпкого вина парения духа, и в поисках своей души мы втуне обращаем взор неутоленный вдоль и поперек реки времени, высматривая в зыбких тенях близ источника желтых вод горделивые фигуры старых королей, но мертвы они, а королева жива, неправ искусный выдумщик, сотворяющий вселенные по мановению пера, и нет нам утешения: прошлое неизбывно и крепче гранита, все альтернативные изыски — лишь тайное самооправдание в несодеянном, жажда чудесного вмешательства в дни ушедшие, исправление ошибок и имен, словом, тоскливое стремление начать жизнь сначала, но это всего лишь сублимация извечного страха смерти, боязнь последней точки, после которой звучат другие слова, иные качества делают нас безразличными к ежедневному сочетанию людей, предметов и событий, сколь бы причудливо не составлялись комбинации имен, сколь бы затейливо не назывался танец бытия, будь то кадриль, танго или павана, выбор у нас единственный, и оттого, как определим свой путь, так и лягут кости, хорошо, если не наши, и много еще явится доброхотов, желающих наставить нас на путь истинный, уберечь от соблазнов и треволнений свободы, но кровь все равно прольется, какими бы благими намерениями не руководствовались благодетели, ведь даже только одно сравнение числа жертв наличных с числом жертв, которые могли быть — уже заведомое преступление против совести и человечества, тут нет места статистике, самоценен каждый человек, во всем своем величии и мерзости, каждая реальная личность, а не активные массы, передовые классы и прочие демографические глупости, и только досужему уму в забаву и охотку прикидывать, что было бы, умри не вовремя правитель, вождь или владыка, поиск виноватого — тоже самооправдание, ну а тому, кто в оправдании не нуждается, все едино: он знает, что разницы нет никакой, на смену одному великому кровопускателю поспешает другой, а за их спинами маячат безмозглые философы, подводящие фундамент под идеи мирового господства или рая на земле, а за философами сучат потливыми лапками поэты, готовые по мановению властительной руки отравить разум наших детей ядовитыми виршами, превращая поколение за поколением в пушечное мясо, но рано или поздно наступает прозрение — срок дан тебе один, за этой гранью бытия другие правила, другие судьи, а пока любезен будь прожить сполна свои срока, второй попытки никогда не будет, Истории как таковой не существует, либо есть Божественный План, постичь который нам не дано, а изменить не в силах, либо же все — игра случая, тот самый ящик с песком, из которого ты на миг выглянул, и тут уже сам выбирай, какая ложь утешительнее, но выбрав, стисни зубы и будь готов к любой подлости существования, ибо как песчинка для потока — дыхание для ветра, то и человек для природы, страшной матери, пожирающей своих детей, природы со всеми ее конвульсиями, катастрофическими для нас, потому что слаба плоть человеческая и узки врата, и стоит чуть сжаться створкам раковины, как выплеснется сок жизни, накроется белым саваном гордый червь мироздания, и будут сказаны над ним ничего не значащие слова, да что там говорить — Долгая зима наступает поначалу в наших сердцах, а великие холода гораздо ближе, чем мы предполагали, и нет нужды смотреть на календарь, выискивая день начала ледникового периода, когда, увы, не геройство одиночки и не безумство толпы предпишут, кому выжить, а кому отойти в сторону, а случай и удача, но как назвать унижение людей людьми, сведение старых счетов между метрополией и провинцией, и не надо говорить, что это вымысел, стоит разложить карту и ткнуть пальцем: если дело пока не дошло до крови, то хватает оскорблений и мелкого скотства, и пусть хамы не ссылаются на обиды, учиненные империей, — нет ни империй, ни колоний и никогда не было, все это пустые звуки, есть люди, и каждый должен отвечать по делам своим, а за грехи отцов не отвечают детеныши даже в стае, тогда откуда же такое зверство в мире людей, кичливо возглашающих себя венцом творения, забывая, что не ими начат мир и не ими мир кончится, и даже если назначены сроки и счислены времена, то гордыне человеческой нет места среди равнодушия черной пустоты и огненных звезд, истинных владык мироздания, а белковая плесень, из милосердия или отвращения наделенная разумом, пусть вершит свой славный путь из ничего в никуда, бесплодно переваривая самое себя в безумной попытке постичь Истоки и Пределы, но нет конца этим потугам, и достойны они уважения, ибо познавший свое ничтожество находится на полпути к величию, к вершине горы, с которой открывается восхитительный вид, но в упоительной картине битвы разума с обстоятельствами, в нескончаемом судорожном строительстве крыши над осыпающимися стенами забывается, что правота достоинства непреложна, а простота животного выживания скучна — дом когда-нибудь будет построен, но пещера никогда не станет домом, из пещеры дорога ведет к безумию мифа, тогда как человеку обещан дом — вселенная, а пути в этот дом не всякому ведомы; только тот, кто обращается к книгам, может в редкую минуту, когда они устанут лгать, рассмотреть дверь в глухой стене, дверь приоткроется на миг, и горе тому, кто, войдя, захлопнет ее за собой — пропадет, растворится в воображаемых мирах, и горе тому, кто не войдет, тщеславно плюнув на порог, — отказался он от редкостной возможности прикоснуться к иной реальности, ныне удел его — скука, от которой нет спасения, ибо воистину, даже если мир будет сохранен красотой и любовью, то погубит его скука, побуждающая разум к утехам острым и разрушительным, и тогда человек скучающий придумал игру, правил которой не знает или меняет ежечасно, день ото дня все больше игроков, хорошо бы остановиться, да уже невозможно, гудит маховик, набирает обороты, но глохнет двигатель — весна пришла поздняя, лета почти и не было, мы надеялись пережить трудные месяцы, не подозревая, что наступают Темные Столетия, а «светлое будущее» — только слова, похожие на скрип закрываемой двери, на крик улетающей стаи…