Песах Амнуэль - Тривселенная

На берегу было в это время человек сорок — женщины, стиравшее одежду, дети, которые, впрочем, не поняли ничего из происходившего, и двое мужчин, не пошедших в тот день в поле по причинам, которые вряд ли были связаны с их физическим самочувствием. Люди, раскрыв рты, смотрели на чудо, а между тем из глубины пруда появилось лежавшее на натянутом полотне безжизненное тело Лакры.

Мужчины бросились в воду, но помощь потребовалась им самим — какая-то сила не позволила им даже приблизиться к девочке, они с трудом выбрались на берег и потом рассказывали всем, что боги пожелали сами спасти Лакру, не принимая ничьей помощи. Спасение действительно могло быть только делом богов — полотно подплыло к дальнему берегу пруда, покрытому тростником, и здесь будто растаяло под яркими солнечными лучами, а Лакра осталась лежать на мелководье, и сверху, с холма, где стояла хижина пастуха, на девочку смотрел странный мальчишка Ормузд, и сияния вокруг него не было вовсе, на это все сразу обратили внимание.

Ормузд повернулся и ушел в хижину, а Лакра в тот же момент вздохнула и приподнялась на локте.

Вечером к хижине Огиста пришли все жители деревни — и те, кто своими глазами видел произошедшее чудо, и те, кого не было у пруда, но кто слышал о случившемся в пересказе. Услышав голоса, Ормузд вышел к людям, и все поразились произошедшей в мальчишке перемене — сияния вокруг его фигуры не было никакого, а на лице проступили морщины, будто это был старик, которому недолго осталось жить на свете.

Жители деревни готовы были пасть на колени, но Ормузд сделал рукой повелительный жест, и каждый почувствовал, что его охватила благодать, блаженное состояние душевного покоя и радостного предчувствия.

— Не надо, — сказал Ормузд по обыкновению чужими словами, а слова родной речи возникли в головах слушавших как бы сами собой. — Я не бог. Я… — он помедлил и произнес слово, которое одни услышали как «Спаситель», другие — как «Гость», третьим послышалось «Хозяин», а остальные не услышали вообще ничего и решили, что мальчишка лишился дара речи.

Сияния вокруг его тела с того вечера больше не видел никто, а потом начались дожди, и стада пришлось поместить на зиму в теплые жилища. Так было всегда, и люди привыкли, им было спокойно, просыпаясь среди ночи, видеть рядом с брошенной на землю подстилкой светившиеся в темноте глаза овец и коз.

Плохо было только Ормузду. Он перестал ощущать лившийся из него свет, который прежде помогал ему жить, а теперь вокруг была темнота, и в его организме что-то изменилось, лишило его жизненной силы. Однажды — с утра лило так, будто небесный круг совсем прохудился, и в нем возникла уже не щель даже, а огромная дыра — Ормузд вышел из хижины, оставив отца спавшим, и пошел к деревне, где нашел жилище Лакры. Оттуда доносились хорошо знакомые звуки — блеяние овец, вопли детей, перебранка взрослых. Мальчишка не вошел внутрь. Он втянул голову в плечи, поднял лицо к небу и закричал, собрав все свои силы. Сразу все стихло вокруг — а может, это только показалось? — в темном проеме возникло бледное лицо, Лакра вышла под дождь, приблизилась к Ормузду и сказала:

— Уходи.

Должно быть, Ормузд ожидал других слов. Он отступил на шаг, посмотрел девочке в глаза и произнес слова, которых она, конечно, не поняла, да и сам человек, их произнесший, понял сказанное гораздо позднее и совсем в другом мире:

— Слишком рано. Я не должен был спасать тебя. Моя цель — спасти мир.

И повторил:

— Слишком рано. Ты права. Ухожу.

Ормузд повернулся, и его сутулая спина скрылась в струях ливня, ставшего, казалось, еще сильнее. Что-то подсказало девочке, что нельзя оставлять Ормузда одного, но и идти следом она не собиралась, потому что та же интуиция подсказывала ей, что этого делать не следует. Она стояла, и струи воды стекали по ее плечам, а потом вышла мать, накричала на Лакру и затащила ее в жилище. В ту же ночь у девочки начался жар, она металась и звала Ормузда, но он не шел, он не мог прийти, потому что тело его, лишенное жизненной энергии, лежало на холме, где прошлой весной была лучшая трава и где козьих и бараньих катышков было больше, чем камешков на берегу реки.

Огист хватился сына и искал его — ночью дождь прекратился, взошла луна, и все было видно как на ладони, но Ормузд лежал на стороне холма, противоположной деревне, и нашли его только вечером следующего дня, после того, как похоронили умершую рано утром Лакру.

Странное дело — одежда на мальчишке будто истлела от времени, лицо сморщилось, а телом Ормузд напоминал старика, прожившего долгую и трудную жизнь. И еще одно поразило нашедшего Ормузда пастуха по имени Ард: трава вокруг на расстоянии нескольких локтей будто выгорела от сильного жара, и это было вдвойне странно, потому что дождь продолжался несколько дней, а жары не было уже три месяца.

Но самое странное заключалось даже не в этом, а в том, на что Ард сначала не обратил внимания, но что привело в экстаз Огиста, когда он прибежал на крик и рухнул на колени перед телом приемного сына: вытянутая рука Ормузда упиралась в деревце, в маленькую оливу, торчавшую из сухой обгоревшей почвы — деревце было ростом с мальчишку и уже плодоносило. Маслины были тяжелыми и темными и в наступившем вечернем мраке светились, будто чьи-то внимательные глаза.

Тогда Огист понял, что боги взяли Ормузда к себе, и теперь мальчик смотрит на него оттуда, где живут только праведные души и куда ему, много грешившему в жизни, дорога закрыта.

Ормузд действительно смотрел в тот момент на Огиста, но вовсе не взглядом, спрятанным в душу дерева. Ормузд стоял в тот момент на поле Иалу во Второй Вселенной и видел в прозрачной поверхности отражение человека, рыдавшего у распростертого на земле тела. Ормузд не помнил уже, что этот человек его приемный отец, а тело, над которым он рыдал, — его, Ормузда, тело. Видение исчезло почти мгновенно, и мальчишка забыл о нем, как забывают сон, случившийся перед рассветом и растворившийся в темноте бессознательного.

На берегу поля Сардоны его ждал Учитель, внимательно посмотревший в глаза пришедшему и сделавший свой вполне разумный вывод:

— Ты будешь моим учеником, а потом станешь Учителем сам и когда-нибудь научишь пришельца, которому будет суждено спасти мир.

— Да, — сказал мальчишка, не удивившись.

— Как твое имя? — спросил Учитель.

— Ормузд, — сказал мальчик, помедлив. Почему-то ему показалось, что имя — единственная нить, все еще связывавшая его с иной, недоступной уже жизнью. Мысль эта стала пылью на ладони, и мальчик стряхнул ее в топкую грязь поля Сардоны…

Со временем Миньян терял себя. Сначала ушла из материального мира та его часть, что называла себя Ормуздом. Потом ушел Антарм, так и не узнавший, кем был в Первой Вселенной. Лишенный двух своих ипостасей Миньян деградировал — инстинкт его спал, а Тривселенная тем быстрее приближалась к своему концу.