Павел Виноградов - Деяние XII

Лейла… Алиса. И она, и он круглые сироты, в мире у них никого больше нет, кроме друг друга. Ему придётся привыкать к слову «сестра». Он привыкнет.

Впрочем, у Алисы есть Палыч. А у него?.. Да, он выполнит обещание, данное идущему на смерть полковнику Казакову – позаботится о его вдове. Но нужна ли Инге его забота?.. Он знал, что лечение её, незримо направляемое Артелью, было успешным, она пришла в сознание и скоро будет выписана. Но как она отнесётся к его появлению и к той правде, которую он должен будет обрушить на неё? Руслан сознавал, что он больше не мальчик, гулявший с девушкой под белыми ночами. Слишком долгий и тяжкий путь он прошёл, слишком много мертвецов лежит за спиной. И ведь это он, пусть косвенно, был виноват в её болезни.

Артельный X ранга Ставрос, совершивший своё Деяние Отрок, ясно понимал, что он просто-напросто напуган. Он смертельно боялся увидеть страх и отвращение на лице той, кого любил так, что разрывалось сердце. Но от страха было лишь одно средство, к которому он привык прибегать за последние годы – идти ему навстречу.

Руслан поудобнее перехватил трость и решительно зашагал к остановке трамвая, который довезёт его до старинной больницы, где в отдельной палате, предназначенной для привилегированных пациентов, лежала Инга Казакова. С Игрой покончено, бывший Отрок теперь хотел просто жить, любить и быть счастливым. И он будет счастлив!

– Полетел сокол. Думает, что свободен… Господи, как я ему завидую!

В припаркованной неподалеку серой «Волге» с тонированными стёклами Ак Дэ тяжело вздохнул и откинулся на сидении.

Сидящий за рулём Палыч пожал плечами:

– Он имеет право уйти.

– Имеет. Только не уйдёт…

– Когда все умрут, тогда только кончится Большая игра, – будто про себя проговорила Лейла.

Палыч накрыл рукой её ладошку.

– Когда он вернётся, я подарю ему одну картину, – сказал в пространство Ак Дервиш.

«Волга» плавно тронулась и покатила по направлению к Обители.

Никакой Чащи тут давно не было – тайга, прежде непроходимая, далеко отступила от городских окраин. Но название у этого важного узла Транссиба осталось прежним, что служило причиной многих недоразумений: узнав, что собеседник родом из Чащи, жители других городов сразу интересовались, как там поступают с гуляющими среди бела дня по улицам медведями, на что чащинцы обычно обижались. Они-то знали, что живут в обычном, скучноватом и грязноватом, но городе, со всей положенной советским людям инфраструктурой и даже какой-никакой промышленностью, среди которой важное место занимала швейная фабрика.

Там, кстати, недавно поменялась власть – вместо с почётом отправленного на пенсию директора из главка прислали нового. Случилось это в разгар летних отпусков, потому особого ажиотажа среди работников не вызвало. Кое-кто, правда, сперва зубоскалил по поводу весьма типичной внешности нового шефа, одного особо остроумного даже судили товарищеским судом за антисемитские проявления, нетерпимые на социалистическом предприятии. Однако не страх перед общественным выговором вскоре заткнул рты потешавшимся над сутулостью, формой носа и ярко выраженным акцентом Ивана Абрамыча. Буквально за пару месяцев работы новый директор заслужил немалое уважение работников, в сказочно короткие сроки пробив в главке покупку итальянской линии по производству джинсов!

Сейчас она монтировалась в одном из цехов под присмотром курчавых итальянских специалистов, вокруг которых молодые работницы фабрики упоённо нарезали сужающиеся круги. Уже из Индии пришла первая партия джинсовой ткани, дожидаясь момента, когда линия будет запущена и чащинские штаны распространятся по всему Союзу, тесня «ихние» «Вранглер» и «Ли», что, несомненно, значительно повысит уровень жизни работников фабрики. Правда, поговаривали, что часть этой ткани неведомым образом уже попала в руки нескольких подпольных «цеховиков», которые клепали из них штаны под те самые «вранглеры». Но если Иван Абрамыч и был каким-то образом причастен к этому лихому делу, прочее руководство завода на него не обижалось, ибо – имело кое-что, помимо зарплаты. Так что новому директору прощалась и вечная перхоть на плечах пиджака, и сальные разговорчики с коллегами мужского пола, и непрестанные приставания ко всем существам пола женского, находящимся в поле его досягаемости. Наоборот, всё это придавало неказистому директору в глазах подчинённых образ «своего парня». Тем более что собственное несомненное преуспевание ИА (так его уже звали все фабричные) никак не выпячивал. Ездил на «Жигулях», костюмы носил отечественные, жил не в пятикомнатной квартире в центре (хоть она у него и была), а на даче. То, что мешковатый пиджак скрывает множество хитрых, а то и смертоносных приспособлений, «Жигули» бронированы и оборудованы мощным мотором отнюдь не советского автопрома, а «дача» представляла собой двухэтажный каменный особняк на гектаре корабельного леса за глухим забором с видеонаблюдением – этого коллеги не знали. Иногда на этой даче бывали гости, явно не имеющие отношения к советской лёгкой промышленности. Но коль скоро «Контора Глубокого Бурения» всеми этими обстоятельствами не интересовалась, работникам чащинской швейной фабрики подобный интерес уж точно был не по чину.

Но более всего реабилитировала ИА неведомыми путями просочившаяся в народ история его появления в Чаще. Говорили, что этот блестящий специалист, сделавший прекрасную карьеру в столице, всю жизнь искал могилу матери, сосланной в Сибирь и умершей во время войны. И нашёл её – в Чаще. Потому ИА и переехал в этот медвежий угол, намериваясь окончить свои дни близ материнского праха. Действительно, первое, что он сделал по прибытии – обустроил на местном кладбище заброшенную могилу, отмеченную только деревянным обелиском с номером. Здесь был целый участок таких безымянных могил ссыльных. Теперь на месте убогого столбика высилось беломраморное надгробье с фотографией красивой полной женщины и надписью: «Циля Мордехаевна Симановская. 1889–1943». Говорили, АИ лично принимал участие в работах. Такая сыновняя преданность вызывала уважение мужчин, а женщины так просто исходили слезами. Однажды секретарша директора, пришедшая на погост навестить бабушку, увидела сутулую спину ИА, сидящего на низкой скамейке у надгробия и, как ей показалось, вглядывающегося в фотографию мамочки, а потом с придыханием рассказывала об этом всему заводу. С тех пор недостатка в женской любви, во всяком случае, на родном предприятии, у замечательного директора не было.

Он и правда часто приезжал сюда, подолгу сидел, бормоча что-то под нос и раскачиваясь, словно был в синагоге. Но не молился и не пускал слезу на портрет неведомой ему женщины – просто беседовал сам с собой. Но даже если бы кто из чащинцев услыхал его речи, ничего бы в них не понял.