Екатерина Смирнова - Листопад

Тяжело ему, ишь ты.

Он присел и начал рыться у Леса в карманах. Достал документы. Загранпаспорт. Удовлетворенно присвистнул.

– Всё носишь с собой, интересно, зачем. Сейчас мы посмотрим, как тебя стоит везти дальше… – Лес отстранился. – Ну, хватит.

И коротко ткнул под дых кулаком. Чтоб задержанный много не разговаривал.

А Лес не согнулся, а ударил – просто пнул в ответ, извернувшись в чужих руках. И ещё два раза – и первого, и второго.

Оба желторотых, стоявшие по бокам, не ожидали такой прыти и, не выдержав, разжали руки, когда он бросился не на высокого, а на Панека, стоявшего рядом. Не убежать, так хоть этому разум отобью напоследок…

Высокий рявкнул – не стрелять! – и вдруг сам захрипел, будто ему сдавили горло. Это было необъяснимо, уже должно было быть – «давай, уйдет», застрелен при попытке к бегству, но тут как раз пришел очередной удар, и стало всё равно, будут ли стрелять и кто нажмет на курок.

Он успел ещё пожалеть, что не открыл глаза, и попытался их открыть – но не тут-то было. Грязь и песок. Песок в глаза, черт! Тогда он разжал руки, а потом рванул вражеский воротник – и оба бойца покатились по желтой грязной траве дворика, оставляя кругом нелепые, темные песчаные пятна и стараясь дотянуться до горла. Ударил выстрел.

Раздался резкий свисток и топот ног. Чьи-то руки рванули его за плечи, и он встал, протирая глаза, ещё не веря, что драка уже кончилась. Эй! Тех двоих, одинаковых, что, ветром унесло?

Он стоял и смотрел, как младший отпрыск директорского семейства медленно поднимается, щупая отшибленный бок. Порядком побитая рожа, и как это я успел, ведь не настолько же сильно… Впечатляющую картину довершала закапанная красным куртка и разодранные штаны, которые явно придется выбрасывать.

Высокого нигде не было. Почему? Зато рядом стояла большая дворняга – косматая, с пятном, с кривой, неправильно сросшейся лапой – и внимательно разглядывала сцену из жизни людей. Особенно того, кто больше всех извозился.

– Сейчас ты пойдешь со мной, – тихо сказал Скати Панеку, отделяясь от стены и показывая тоненькую книжицу неразличимого в темноте цвета. – И будешь при мне объяснять папаше, что, как и зачем ты хотел сделать с этим человеком. А если ты хоть на мизинец – он потряс в воздухе этим самым мизинцем – отступишь от правды, то мне придется взять тебя за шкирку и отвезти к моим старым приятелям в соседний участок. Там с такими не церемонятся. Ну? – и сунул за пояс ствол, который мешал жестикулировать.

Сопляк не особо понял, о чем речь, но вранья не распознал и прекратил хвататься за шею. И пошел, как на веревочке, вслед за толстым увальнем, не оглянувшись. Собака, прижав уши, припустила туда же.

Лес остался стоять, глядя им вслед. Ему почему-то было невыносимо стыдно.

Под утро он услышал крик.

Он шел по затопленным дождем и ветром улицам. И когда услышал крик, то было поздно.

Всё, что запомнили серебряные глаза – это дождь, дом священника, тело маленькой девочки, лежащее посреди дороги, и оскаленную пасть незнакомого пса, который убил не ради крови. И страх, который мог бы убить обычного пса, заставил этого только бежать деревянной, какой-то не собачьей походкой – очень быстро, быстрее бега серебряных копыт, вдоль по улице, мимо смутно знакомого дома, мимо ограды, мимо кромки пустыря, мимо поля – вниз, вниз, туда, где текла река, и он отчего-то точно знал, что у реки пес остановится.

И единорог растаял с первыми лучами солнца, закричав от ярости, когда ночь кончилась.

… -А я вам говорю – оборотень! – доказывал сухонький старичок– врач, подавая платок заплаканной толстой женщине. – Посреди ночи… Оборотень всегда так. Это же не обычный хищник – ул-вампир или призрак, или волк какой необычный… К нему сами выходят.

– И не отбиться ничем? Ничем? – всхлипывала Марта.

– Нет, нет, ничем… Это всё бесполезно… Вы не плачьте. Вы лучше послушайте, как красиво они поют. Так красиво поют. Точь-в-точь как на небе, куда теперь попадет ваша девочка… Эх… – И он обнял её за плечи, глядя сквозь толстенные очки на маленький гроб, освещённый четырьмя свечами.

Всё закончилось.

Отец Керт, сам отпевший свою дочь, увел жену домой, к кружевным занавескам и троим старшим детям. Разошлись сочувствующие, зеваки и пьяные. Остались двое у церковной ограды и белый свет сквозь цветные стёкла.

Стёкла тоже казались белыми. Только разного оттенка.

Взрослые бродили по площадке кругами, что-то измеряли, огораживали, старательно избегая большого пятна в середине. Зевак было мало, а кто не уходил, тому приходилось отвечать на вопросы. Объемная фигура следователя заслоняла Любимчику белый свет, и от предчувствия неминуемой беды было не вздохнуть, не пошевелиться.

Скадри, каждой бочке затычка, мерил траву широкими шагами.

– Там мы уже были. И там… Так, а в конце улицы у нас что?

Спрашивает, как будто пешком не ходит, подумал следователь. Ишь ты, большая шишка.

– Дом Керина. Говорят, он теперь по ночам где-то бродит, – осекся Любимчик и понял, что сморозил глупость, но было уже поздно. – Нет, вы что!

– А ты не ошибся? – мертвым голосом спросил отец Керт, разглядывая отпечаток лапы вдвое больше обычного.

Повисло молчание.

– Следы ведут туда, – авторитетным тоном заявил наконец Скадри, указывая рукой в сторону дома на отшибе. – Только туда и никуда больше.

Лес проснулся ночью от тихого скрипа половиц. Кто-то крался по дому. Кто-то, кто не побоялся бы придти днем – он ни разу не споткнулся. Но дом свой Лес не запирал, а воры его не жаловали. Стало быть, не воры. Соседи.

Он аккуратно, не производя лишнего шума, соскользнул с кровати. Оделся. Подождал, пока в комнате снова, погромче, заскрипят половицы, приподнял фрамугу и выбрался наружу. Он прошел уже половину дороги по направлению к лесу, когда услышал за собой топот множества бегущих ног.

Лес повернулся и застыл в свете тусклого фонаря, сложив руки на груди. В самой нелепости этой позы было что-то вызывающее.

Лучи плясали.

– Ты куда собрался? – насмешливо протянул голос невидимого в темноте Рольфа. – В лес по грибы? Или кроликов ловить?

– В лес.

– А за каким это хером человек, которого подозревают в убийстве, собрался в лес? Волка ноги кормят? – Скадри был явно настроен поиздеваться. Толпа одобрительно заворчала.