Александр Житинский - Вчера, сегодня, позавчера...

Мне стало легко и весело. Я встал и сообщил обществу, что срочно уезжаю в Москву. Все оценили мою шутку, на секунду прервав разговоры, но я уже надевал шапку. Тогда они забеспокоились и потянули меня к столу, а я упирался, так что произошла смешная возня, детские игры, визг на лужайке. Я рассвирепел и сказал им, что в Москве меня ждет первая любовь, которую я не видел шестнадцать лет. Я почти не соврал. Шестнадцать лет. Они были убиты этой цифрой.

«А Ирина?.. – спросила в наставшей тишине женщина, которая знала мою жену. И тут же замахала руками, зашептала убежденно: – Езжай, Алешка, езжай!.. Так надо, не думай ни о чем. Только предупреди Ирку». – «Как? Телефона ведь у нас нет». – «Напиши записку, я отвезу».

Все даже протрезвели, почуяв, что решается нечто важное в жизни, происходит, может быть, поворотный момент в судьбе. Почему-то не было и речи о том, чтобы уехать, к примеру, завтра. Я написал невразумительную записку и побежал к Московскому вокзалу, притягиваемый невидимым далеким магнитом, вернее, одним из его полюсов, который находился в Москве и совсем не ждал от меня таких подвигов. Вторым полюсом был я. Тогда еще, вчера, я написал тебе в одном из писем чужие стихи: «Противоположности свело. Дай возьму всю боль твою и горесть. У магнита я печальный полюс, ты же светлый, пусть тебе светло!..»

Печальный полюс прилетел на вокзал и убедился, что билетов ни на какие поезда нет. Но это уже не имело значения. Вдохновение тащило меня за ворот пальто, и я подчинялся ему не размышляя. Первая же проводница приютила меня в своем вагоне, поезд дернулся и повез меня в наше сегодня без билета, вопреки всем правилам и инструкциям, регламентирующим проезд пассажиров по Октябрьской железной дороге.

Я заснул сном ангела, лишенного угрызений совести. У ангелов просто нет совести, потому нет и угрызений…

За восемь лет я свыклась с мыслью, что где-то живет женщина, которая любила Алика и которую он любил. Я уговорила себя, что в жизни бывает все, в том числе и дети с тайной своего рождения. Я предчувствовала новую встречу Алика с нею, но думала, что она произойдет не так.

Все-таки Алик ничему не научился. Когда он получил это письмо, он снова впал в тоску и нерешительность. Он не хотел понять, что теперь самое время перевести эту бывшую любовь в нормальную дружбу. Нам ведь уже не двадцать четыре года. Я знала, что если мы хоть однажды встретимся все втроем, просто встретимся по-дружески, то это будет конец той истории и начало совсем новой.

Ничего не вернуть, как Алик этого не понимает!

В конце концов, что было, то было. Пускай это останется между нами тремя как горькое, или печальное, или светлое, или не знаю какое воспоминание.

Я только опасалась, а вдруг у нее не сложилась семейная жизнь? Тогда, конечно, все мои рецепты ничего не стоят. Тогда ей нужен он, а не наша дружба.

У меня была надежда, что Алик на этот раз поступит по-взрослому. А он опять, как мальчишка, сорвался в Москву, обидев меня.

Вдруг вечером приехала какая-то женщина, которую я, оказывается, знаю. Мы встречались в одной компании. Она выложила мне записку Алика и принялась утешать меня. Одновременно она сгорала от любопытства и старалась под видом сочувствия вытянуть у меня признания. Ей так хотелось, чтобы я поплакалась! Я прочитала записку, нарочно бросила ее на стол небрежным жестом и сказала:

– Спасибо… Мне только жаль, что вы потеряли время. Я знала, что он уехал.

– Как? – ахнула она.

– Я его хорошо знаю… Лучше, чем он сам.

– Вы только не волнуйтесь, он вас любит, но тут совсем особая история, – затараторила она.

Между прочим, в записке об этой истории не было ни слова. Значит, Алик им все рассказал… Я посмотрела на нее так, что она замолчала. Не знаю, что она увидела в моих глазах, но быстро ушла.

И тогда я разозлилась и обиделась. Я обиделась именно на то, что какая-то незнакомая женщина приехала объяснять мне эту особую историю, которая уже восемь лет не оставляет меня ни на минуту, которая у меня в печенках сидит! Она приехала сообщить о любви ко мне моего мужа! Я очень огорчилась, что Алик не нашел в себе мужества поступить так, чтобы не задеть моего самолюбия.

Я, правда, знала, что он уедет. И я знала, зачем он уедет, хотя у него на этот счет были, наверное, другие мысли. Я знала, что он уедет, чтобы завершить эту историю, а вовсе не продолжить.

День, когда его не было, казался мне пустым и холодным. Но я ни на минуту не почувствовала себя побежденной. Было тоскливо оттого, что мое восьмилетнее терпение не дало результата. Я не побеждена, но и не победила. А начинать все сначала уже не было сил.

…Утром я посмотрел на себя в зеркало. Оттуда глядел тридцатидвухлетний мужчина с измятым лицом и суточной щетиной на подбородке. Он не имел никакого отношения к светлому мальчику с Дальнего Востока и энергичному юноше, герою вчерашнего кинофильма с августовским дождем. У этого человека было двое детей и не заслуженная им жена. Когда-то он писал стихи и был влюблен, но теперь мужчина иронически, смотрел на себя и упражнялся в горьком остроумии на свой счет.

«Ну что, Ромео, сокол ясный?.. Так тебя и ждут с распростертыми объятьями! Тебе же сказали: написать о себе, о детях, о жене. Попробовать свои силы в эпистолярном жанре – умеренно и спокойно, как Жан-Жак Руссо. Никому не нужны твои подвиги. Фанфана-Тюльпана из тебя уже не выйдет…»

Поезд пришел в половине шестого. Спешить было особенно некуда. Я помог проводнице собрать белье и набить им три огромных серых мешка. Попутно я рассказывал ей нашу историю. Она удивлялась, ставя себя попеременно то на место Ирины, то на твое. И так и сяк получалось неладно. Проводница была нашего возраста. «Если будешь сегодня уезжать, приходи вечером, отвезу домой», – сказала она.

Пока мы с нею разговаривали и набивали мешки скомканным бельем, состав пригнали в парк. Я спрыгнул с подножки в мягкий сырой снег и пошел в темноте по тропинке на далекие огни Ленинградского вокзала. Вокруг на переплетающихся путях стояли холодные пустые вагоны с эмалированными табличками «Москва—Ленинград», «Москва– Мурманск», «Москва—Таллин». Я перешагивал через стрелки с осторожностью, потому что знал их характер – они уже не однажды разлучали нас с тобой, а двойные стекла вагонов, которыми я был окружен, напоминали о том же. Мимо прошел тихий и темный человек в ватнике. В руке у него болтался железнодорожный фонарь. Мы разминулись с ним на тропинке, не посмотрев друг другу в лицо.

Мое вчерашнее вдохновение потерялось где-то ночью. Вероятно, оно вышло в Калинине и осталось там дожидаться весны. Я шел к тебе, боязливо гадая, что же может получиться из нашей сегодняшней встречи. Вариант первый был чрезвычайно прост: мы не узнаем, вернее, не захотим друг друга узнать в нашем сегодняшнем обличье. Нам уже не шестнадцать и не двадцать четыре. Мой утренний разговор с зеркалом подействовал на меня отрезвляюще. Ты тоже могла стать иной.