Павел Парфин - Гемоглобов (сборник)

«Дэу» щедро замело снегом; машина походила на уменьшенную копию могильного кургана – правда, захоронили в нем не знатного скифа-кочевника, а бедного корейского волонтера…

Воскового Вишеса с книгой Кондрат усадил на заднем сиденье – с трудом просунул в дверцу. Потом руками-ногами торопливо расчистил перед машиной первые метры дороги…

Улицы, по обыкновению не сопротивляясь небесам, медленно, но неуклонно утопали в снегу. «Дэу» не без моторной натуги преодолевала дорогу домой. Дома же было тепло и уютно. Кондрат на плече донес куклу до лифта, поднявшись к себе на этаж, не стал задерживаться в прихожей, а сразу отнес воскового Вишеса в свою комнату. Осторожно прислонил к стене рядом с бра. Включил свет…

Тая, снег на его ботинках растекался грязно-мутной лужицей, будто парень топтался не в свежем снегу, а в задубелом ноябрьском месиве. Кондрат ничего не замечал вокруг, все внимание его было приковано к удивительной книге; он безуспешно пытался вчитаться в ее бесконечно заумные строки. Смысл их, и без того ускользающий, безжалостно заглушал странный голос, вместе со снегом и страхом принесенный снаружи. Таинственный голос, впервые услышанный в пустом зале музея, теперь упрямо бубнил в Кондратовой голове, а парню было невдомек, что голос пытался помочь ему, добросовестно озвучивая содержание книги. Означало это лишь одно: что не было в книге и близко ничего о скандальной группе, о вызывающей музыке, о беспутной жизни обреченных английских парней. А были в книге вещи гораздо страшней, чем обвинения королевы в фашизме, чем провозглашение себя анти-Христом. И то, что читал голос, была сущая правда, не вымышленная, не восковая; и столько в той правде было запредельных откровений, кого угодно заставящих сопереживать ей, страдать наравне с теми, кто хранил эту правду, что никакой ум не смог бы долго выдержать такого шквала истин, никакое сердце рано или поздно не пережило бы такого накала нечеловеческих чувств…

И настал момент, когда Кондрат понял, что больше не может. Ноги почти не держали, став ватными; уши не слышали, словно тоже набитые ватой, оттого спасительный голос неумолимо гас, все глуше произнося очередные истины; глаза едва-едва различали строки, набравшись, точно весенние полыньи, сердечной воды; руки, как за соломинку, схватившись за книгу, нестерпимо закоченели, будто держали не воск, а осколок льда. И уже вся душа восстала против напора непостижимых истин, непрерывно прущих с восковых страниц; и уже ум, придя в полное отчаянье, возжелал, чтоб горела книга синим пламенем, чтоб свечой сгорела в Богом забытом мирке… И вот тогда произошло это. Кондрат скорее почувствовал, чем увидел, как почернела, точно карамельный сахар, книга, как начали чернеть руки куклы, сжимавшие книгу. Как вся восковая фигура Сида Вишеса ужасно потемнела и скукожилась, будто обгоревший лист бумаги. Невероятно! Еще несколько мгновений – и кукольный Вишес станет меньше того воскового мальчишки, которому он с таким немым вдохновением читал свой загадочный фолиант. А сам фолиант, вконец почернев, вдобавок сожмется до размеров микроскопической записной книжки. Тогда ее страницы окажутся недоступны. А это значит, что все ранее услышанные истины обратятся в прах и яд. Потому что любое недосказанное, недополученное знание неминуемо превращается в прах и яд.

Но юноша этого, конечно, не знал. Он просто испугался неожиданным переменам, происшедшим с книгой и его восковым идолом – Сидом Вишесом. Кондрат, казалось, никогда не знакомый с интуицией, вдруг осознал: перемены коснутся и его, если он сейчас же ничего не предпримет.

Накинув на плечи куртку, схватив в охапку жалкую мумию – все, что еще оставалось от рослой восковой куклы музыканта, – он вылетел на площадку, сломя голову понесся по лестнице.

Авто словно кто сглазил. «Дэу» едва ли не становилась на дыбы при любой команде Кондрата. Отказывалась быть соучастницей плана, задуманного парнем. А он ничего особенного и не придумал, ни одной преступной, черной мысли! Просто хотел вернуть книгу в музей…

На четвертом повороте парень не справился с управлением – машину занесло, выбросило на тротуар, под самые витрины гастронома, где с весны до осени гудят летние столики – здесь он с пацанами любит пить пиво… Это ж надо, как кружит тачку, каток, что ли, здесь разлили?!..

Вечерком хорошо потянуть «Оболонь», вспомнить день, обсудить дела… Черт, откуда здесь дорожный знак?! Его ж отродясь здесь не было! Че-ерт!!.. «Дэу», больше не слушаясь водителя, закружилась в сумасшедшем вальсе. Звезды, небо, редкие уличные огни, свет в окнах домов, светящиеся витрины, светящиеся вывески магазинов – вся эта мерцающая, сверкающая панорама ночного города странным образом выпала из поля зрения юноши. Перед его глазами мелькал, слившись в неразрывную грязно-серую полосу, снег. Один лишь восковой снег… Наконец машина ударилась левой стороной капота о фонарный столб – лампочка на верху его едва-едва освещала строительные раскопки. От удара лампочка, коротко мигнув, погасла; за ней погас и тусклый свет в очах юноши, унося с собой летящую картинку снега. Все, восковой снег исчез. И страх за Сида, спрятанного за пазухой, тоже исчез…

Сид гнал как всегда напролом. Не разбирая дороги. Не признавая дороги… Молодая смазливая мамочка засмотрелась на его кондомистый кабриолет – на него, ужасного, в гладеньком до безобразия «порше». Сид обдал грязью ротозейку-красуню и ее беленького сыночка. Вот уроды! Нечего на пути становиться… Вдруг что-то темное со всего размаху ударило о лобовое стекло, брызнул в стороны фонтан кроваво-красных брызг. Вот, черт, он опять спутал педаль тормоза и газа. Крепкий, черт, героин… Да хрен вам, Сид знает, что делает! Нечего на пути…

Сид завел себя с первых аккордов. Нет, он пошел в разнос еще раньше, когда понял, что сбил ребенка. Того беленького мальчишку, мать его… Презрительно вытянув губы уточкой – его излюбленная гримаса, когда он входит в раж, – Сид бешеным селезнем скакал по сцене. Впереди с маниакальной навязчивостью маячил кровавый потек – рваное пятно крови, расползшееся, будто на стекле, перед его воспаленным взором. Как одержимый, Сид гнался за алой печатью его греха, метил грифом своей басухи в яблоко кровавой приманки. Безуспешно пытался пронзить сердцевину, размочить о нее гитару. По пятам, слившись в трубный ор, неслись крики фанов, подобно стихийной волне огня, подпаливая Вишесу кончики и без того пережженных перекисью волос.

Внезапно Сид замер, словно ему наконец удалось настигнуть кровавого беглеца – в тот же миг его самого настигли чужие чувства и чужой страх. С головой захлестнули, заглушили Сида Вишеса… Не смея выдохнуть, удерживая в груди крик, как последний глоток воздуха, он корпусом оттолкнул Роттена от микрофона и, ослепший, оглохший, загорланил строки, что первыми пришли ему в голову. Так давно пришедшие, что сейчас, хоть убей его, Сид не вспомнил бы, сколько вечностей это было назад.