Геннадий Прашкевич - ЗК-5

Рогов-Кудимов крепко сжимал в руке газету с напечатанным стишком.

Оказывается, он много полезного сделал, не только стишки писал. Вот недавно отослал в «Известия АлтЦИК» свои поправки к составленной Овсяниковым и группой писателей «Истории России в художественно-исторических образах». Хватит плодов подгнивших, сколько можно? «Там, в этой истории, снова Герцена вспомнили, — повел плечом Рогов-Кудимов. — У Герцена жена гуляла с нерусским поэтом, а мы опять о нем!» И пояснил Салтыкову, что он, поэт Николай Рогов-Кудимов, в своих поправках прямо указывает на то, что нынешний молодняк ждет не столько учебник, сколько сборник главных текстов. Слово главных поэт произнес особенно. «Людям подсказка нужна. Люди созрели для выбора, но надо же им подсказать правильный выбор! Хватит железобетонных конструкций, пусть их Кистеперый шлифует».

И опять пояснил: «Кистеперый — прозвище, если не знаете. А фамилия — Салтыков. Не то чтобы наш идейный враг, но вот всплыл из какого-то доисторического прошлого. Как рыба целакант, слыхали? Ее еще латимерией называют. В общем — Кистеперый. Всплыл в столице, а мешает всем. Мир кипит, бурлит, стреляет кипятком, а Кистеперый требует равновесия, требует понизить температуру, обожжемся, мол. „Вы Тургенева почитайте!“ — передразнил Рогов-Кудимов, видимо, Кистеперого. — А почитать надо не Тургенева, почитать надо родителей!»

На мгновение Салтыкову показалось, что через всю большую голову Николая Рогова-Кудимова проходит высокий гребень, как у того козла, который давно остался за поворотом.

«Я, — рассказал поэт с горечью, — много чего не понимал, пока сам не услышал Овсяникова. Я в молодости по глупости в Барнауле в кафе „Алые паруса“ за бутылку продал стишок, написанный там же. Учти, сказал мне покупатель, лица его не запомнил, голос значительный, все поверили, в первой трети двадцать первого века твое стихотворение войдет во все мировые школьные хрестоматии».

«Ну и как?» — Салтыков по-настоящему заинтересовался.

«Да пока никак. Не попадается этот альманах. Просматриваю все новое, ищу, очень уж звонкий стишок тогда получился. Учусь у Овсяникова. Верю. Вот кто умеет поддержать молодых. А то после культурной реформы мне все больше полицейские снятся. Я приеду в АлтЦИК — и сразу к Овсяникову. Покажу свои стихи, пусть ставит в „Историю“, а то там опять переборщили с Идолищем Поганым. Нашим детям учиться надо! Наши дети достойны большего! Я своих детей кормить былинами не первой свежести не собираюсь. Видите ли, лежал там богатырь на печи, мотал на кулак сопли. Тридцать лет и три года! Сколько можно? Искусство — это то, что мы считаем искусством. Какими детей вырастим, такими они и будут. Хватит вбивать им в головы эти заплесневелые былины, пусть спортом займутся, бизнесом. Не умники нам нужны, а крепкие потребители. Идейные онкилоны, выпестыши. Овсяникова послушайте. А то — Тургенев! „Ниасилил — многа букаф“. Не я один сейчас так думаю. Пусть дети читают не про дворян, а про то, как мы Крым брали — во все времена».

Фактурный чувачок оказался. Выходя, выпросил у Салтыкова жетон.

Второй попутчик напросился в машину где-то под Митино и был облачен в пятнистый балахон. Не защитного цвета, а радужного. Все как надо — красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Ростом невелик, зато усы — на двоих, желтые, прокуренные и, как у всякого пьющего человека, клюв банального цвета. Глаза военные, как просветленная оптика. «Против Закона о защите прошлого уже сто тридцать пять голосов, — сообщил он, — а за всего сто одиннадцать».

Сразу выяснилось, что сам крепыш — сторонник формы. Хоть пятнистой, хоть лексической, все равно. Форма — главное. И скрытностью новый попутчик ничуть не отличался. «Пока стоял в очереди к психиатру за справкой, что не состою на учете, до того распсиховался, что поставили все-таки на учет». И засмеялся благожелательно: «Раз уж едете в АлтЦИК, значит, понимаете, зачем нам нужно искусство».

И представился: «Овцын».

И строго посмотрел на Салтыкова:

«Такое время теперь идет, ничего не надо придумывать. Овсяников все приведет к дельте. Творческое воображение? Оставьте. Воображение, как вода, которую закачивают в выработанные нефтеносные пласты. А наши литературные недра огромные. Закачивай и закачивай. Они простираются до Тихого океана и до Балтики, они уходят вглубь до Ломоносова и архаики. Вы же вот не ездите на старом велосипеде…»

И вдруг забормотал:

То ли нравилось ему, то ли осуждал.

«Искусство есть то, что нами толкуется как искусство, — на всякий случай пояснил Салтыкову. — Это я вам как полковник говорю».

И еще раз представился: «Овцын».

И еще раз пояснил: «У меня и отец, и дед были полковниками. При всех режимах. Я на своей машине даже гудок поменял на звук выстрела. Теперь люди намного быстрее перебегают дорогу перед моей машиной, так что ничего не надо усложнять. Налил на два пальца алтайской водки и на палец хереса, вот вам и „глубинная бомба“. — Полковник почему-то так назвал свое изобретение. — Запузыришь стакан до дна, вся рыба сразу всплывает!»

«Какая рыба?» — насторожился Салтыков.

«Ну, например: раскас жызниный, — удовлетворенно усмехнулся полковник. — Но вот никак не пойму. В последнее время часто снится, будто я бой проигрываю. И боезапас на исходе, и райские силы ломят. — Прокуренные усы полковника нервно дрогнули, глаза сверкнули, действительно, как просветленная оптика. — Смотришь и не веришь. Сплошь ангелы со всех сторон — с крылами, и гранатомет у каждого третьего. А я разве на стороне ада? — сплюнул полковник Овцын, до того противно было ему вспоминать сон. — Живешь, живешь, и вдруг такое. Обязательно сомнения появляются. Вот запузырю „глубинную бомбу“, а если она рванет не так? Что тогда?»

«В землю, наверное».

«Значит, нет выбора?»

«А куда после бомбы-то?»

«Не знаю, только не нравится мне в землю».

«Можно заранее выбрать какой красивый участок».

«Деньги на красивый участок есть у олигархов и цыганских баронов, а я всего только полковник. — Какая-то неотвязная мысль мучила усатого. Наверное, тоже печатался в „Известиях АлтЦИК“. — Мне вот что непонятно. Если нас, простых полковников, массами убивают в каждой войне, то куда мы потом деваемся?»