Мария Фомальгаут - Время неместное

– Хотите сказать, на этой маслянистой дряни можно заработать?

Роттервельд вспоминает, снова содрогается в омерзении. Ботинки-таки пришлось выкинуть, не отчистил, про брюки и речи нет, домой ехал, в экипаже брезгливо отворачивались, зажимали носы. До сих пор, кажется, воняет, хоть с пемзой оттирайся, хоть с чем…

– Друг мой, вы будете есть на золоте и спать на серебре.

– Ну, хорошо… – Роттервельд поднимает руки, – куплю парочку…

– Не парочку, молодой человек. Все, сколько я вам указал, – гость тычет в карту, – все отмеченные участки.

– Вы меня разорите, сэр.

– Я вас озолочу…

Роттервельд борется с желанием выставить гостя за дверь. Вспоминает «Виргинию». Переводит дух.

– Если… если я не заработаю на этом…

– Никаких если. Без вариантов.

Роттервельд прославился своей способностью находить общий язык с любым человеком. Он никогда не опускался до такой мерзости, как убийство или разорение конкурентов. «Уважение и сотрудничество» – такой девиз Роттервельд повесил над своим рабочим столом, и неуклонно ему следовал.

В дверь звонят. И странное дело: вроде Роттервельд уже не мальчик, уже и слуга подойдёт, откроет, снимет с гостя шляпу и пальто – а хочется, как маленькому, броситься к двери, Роттервельд ждал этого человека, как когда-то ждал отца, с подарками под Рождество…

Входит гость. Роттервельд ловит себя на том, что до сих пор не знает его имени. И ещё на том, что обнимает его. Как отца в детстве. Обнимает… что-то чувствует под ладонями, вроде бы всё при всём: сюртук, холодный с улицы, живая плоть под сюртуком, бьётся жилка на мясистой шее… и всё-таки не то…

– Чуете? – гость подмигивает. Садится в кресло. Роттервельд смотрит на гостя, не понимает: вот тень от кресла, вот тень от столика, от бутылки… и…

Гость поднимает брови:

– Впечатляет?

– Вы… дьявол?

– А вы сами как думаете?

– М-м-м…

– А вам не всё равно?

Гость расстёгивает сюртук, показывает нательный крестик, слабое утешение, очень слабое…

Пьют за встречу. Роттервельд по привычке ждёт какого-нибудь подвоха, сейчас поплывёт комната перед глазами, запляшут стены и потолок…

– Я, собственно… по поводу Фельдмана к вам обращался, – говорит Роттервельд.

– Конкурент ваш?

– К сожалению. Сущий дьявол.

– Ну, до дьявола ему далеко, – гость фыркает.

– Я, собственно… как бы его…

Гость хмурится, глаза злые:

– Друг мой, я вам что сказал? Хотите, чтобы я вам помогал, извольте всю подноготную про конкурентов ваших. Кто отец-мать, где родился…

– Достал, достал, – Роттервельд хлопочет, вынимает фотографии, – вот, мать, в девичестве Рэйчел Килпатрик…

– Оч хорошо… Ну что… пойдёмте.

– К-куда?

– А вот… сами нарвались, сказали, что я дьявол…

Роттервельд не понимает. Они выходят на улицу и куда-то сворачивают, не на пятую авеню, и не на сорок седьмую стрит, а куда-то… куда-то…

Куда-то…

Не вправо, не влево, не вперёд, не назад, не вверх, не вниз…

– Пойдёмте. В каком году, говорите, папа-мама его встретились?

– Сорок восьмой…

– Оч хорошо…

Идут куда-то. Через улицы, через пустоши, через опадающие листья, через солнечный зной, через тающий снег, через метель… Роттервельд думает: кто сошёл с ума, он или весь мир, или оба вместе. Гость (как его зовут, чёрт его дери) отмеряет что-то по расчерченным линиям, вбитым колышкам, пятьдесят две, пятьдесят, сорок девять…

– Ну, вот… смотрите, мой друг.

Роттервельд смотрит. По просёлочной дороге несётся повозка, кучер гонит лошадей, скорей, скорей, надо поспеть дотемна. На дорогу выбегает щенок, заливается лаем, за щенком бросается молоденькая крестьянка, Панч, назад, назад, копыто лошади бьёт по спине девушки… Пассажир выскакивает из повозки, осыпает кучера крепкой бранью, у тебя глаза на жопе, или где, подбегает к упавшей, ай, м сорри, мисс…

– Вот так они и встретились, да? – кивает гость.

– Кто они?

Роттервельд не понимает. Неужели Роттервельд такой тупой? Вот что значит, в школе не учился, не до того было, вот теперь друг что-то показывает, а Роттервельд не понимает…

– А теперь назад пошли.

Роттервельд пятится. Гость смеётся, хлопает Роттервельда по спине, да нет, не сюда назад. Опять идут куда-то не вправо и не влево, не назад и не вперёд, не вниз и не вверх. Странное такое чувство, тошнота подкатывает, и во рту металлический привкус, будто рот полон крови…

Гость идёт к воротам, постукивает палкой, Панч выскакивает из-за угла, заливается лаем, р-р-р-разоррр-р-р-ву…

– Панч, Панч!

Выбегает девушка, прячет под косынку выбившиеся локоны.

– Славный у вас пёсик… – говорит гость, дразнит Панча тростью, – сколько за него возьмёте?

– Ах, сэр, единственная собака в доме, не продадим.

– Тоже верно… знатный будет сторож, ишь, какой шустрый…

Повозка проносится мимо, подняв клубы пыли, Панч несётся за лошадьми, поздно, уже укатили за поворот…

Гость дёргает Роттервельда за руку, пойдём, снова идут куда-то не туда, горло сжимает комок. Что-то прорывает, струится из носа, падает красными бусинками на снег, на проталины, на траву, на опавшие листья, снова на снег…

Странное чувство…

Мерзкое чувство…

Подходят к дому, желудок не выдерживает, вырывается наружу, прощай, индейка с пудингом…

– Что-то вас разобрало… – гость поддерживает Роттервельда, ведёт к дому.

– Всего рюмку хереса…

– Да я не про то. Слушайте, и не подумал даже, что вам плохо будет… я-то как-то привык, сызмальства туда-сюда… ну поначалу подташнивало, а теперь ничего… Вы бы отлежались до завтра, прислуга-то где, давайте вам компресс сообразим…

– И всё-таки… Фельдман.

– Какой Фельдман?

– Джозеф Фельдман, я просил вас…

– Не знаю такого. И никто не знает.

Роттервельд в гневе разворачивает газету, издеваются над ним, что ли? Вот же, Фельдман перекупает нефтяные… а где Фельдман, а нету Фельдмана, Роберт Роттервельд, единоличный владелец нефтяных шахт…

Дальновидность Роттервельда не поддаётся описанию: он умел делать деньги буквально на пустом месте. Он видел то, чего не видел ни один из его современников, умел смотреть в будущее, как никто другой…

Итак, ещё одно главное правило Роттервельда:

– А сегодня, Роберт, мы пойдём на ярмарку.

Роттервельд оторопело смотрит на компаньона. Сдурел он, что ли, работы навалом, третьего секретаря уволил, как сам будет расплюхиваться, непонятно, а тут…

– Мне уже не семь годиков, на ярмарку бегать.

– А придётся.

Роттервельд не понимает:

– Вы с ума сошли.

– Отнюдь. Ну, собирайтесь, нечего в конторе сидеть, позеленели весь, скоро плесенью покроетесь.