Цуцуй Ясутака - Одиноко растущая женщина

Недалеко от больницы, на углу, растут два человекодерева и рядом с ними человекосаженец. Этот человекосаженец одет в форму почтальона и трудно теперь сказать, насколько его ноги вегетировались. На вид ему не более сорока, высокий, чуть сутуловатый.

Я подошел к нему и, как всегда, протянул конверт.

— Заказной почтой, пожалуйста.

Человекосаженец молча кивнул, взял конверт и достал из кармана марки. Я заплатил и, посмотрев, нет ли кого поблизости, попробовал заговорить с ним. Я приносил ему конверты с рукописями каждые три дня, но ни разу не пытался поговорить.

— За что вас так наказали? — спросил я почти шепотом.

Он бросил на меня удивленный взгляд, оглядел перекресток и сухо бросил:

— Ни к чему задавать мне посторонние вопросы Я не имею права на них отвечать.

— Извините, — сказал я, глядя ему в глаза, но не ушел.

Он глубоко вздохнул и произнес:

— Я как-то пожаловался, что у меня маленькая зарплата, а хозяин услышал. — Он кивнул в сторону двух человекодеревьев. Эти двое здесь по той же причине. Вы их знаете?

Я показал на одно из деревьев.

— Этого помню. Я ему много раз отдавал письма. А второго не знаю. Он уже здесь стоял, когда я въехал в новую квартиру.

— Он был моим другом.

— Наверное, служил начальником отделения, да?

— Совершенно верно.

— Вам не бывает голодно или холодно?

— Ощущения эти со временем как-то слабеют, — ответил он. Его лицо ничего не выражало. Я заметил, что все, кого превращают в саженцы, быстро теряют способность выражать какие-либо чувства.

— Мне кажется, я уже становлюсь растением. He только из-за своего состояния, но и из-за того, как я стал ко всему относиться. Сначала я расстраивался и грустил, а сейчас ко всему равнодушен. Вначале меня мучил голод, но процесс вегетации идет гораздо быстрее, если ты не ешь. — Он смотрел на меня потухшим взором. По-видимому, ему хотелось побыстрее стать деревом.

— Ходят слухи, что людям с радикальными взглядами, прежде чем высадить, делают лоботомию, операцию на мозге. Но мне ничего такого не делали, хотя все равно через месяц я уже ни на кого не злился. — Он посмотрел на мои часы. — Вам лучше идти. Сейчас приедет грузовик за почтой.

— Да, мне пора, — согласился я, но не уходил, а все тянул время.

— Никого из ваших близких не сделали саженцем? — спросил он.

Задетый за самое больное, я посмотрел ему в глаза и медленно кивнул.

— Сделали… Мою жену.

— Хм-м… Жену… — Он взглянул на меня с некоторым интересом. — Я подозревал нечто подобное, Иначе вы бы со мной не заговорили. И что же ваша жена совершила?

— Это случилось на тайной встрече домохозяек. Жена пожаловалась на высокие цены. Это еще полбеды, но она начала критиковать правительство. Я стал более или менее известным писателем, ну, и жена, видимо, решила, что ей дозволено больше других. Кто-то из женщин донес на нее. Ее высадили у дороги, ведущей от вокзала к дому заседаний, неподалеку от хозяйственного магазина.

— Это довольно спокойная улица. Может быть, там ей будет неплохо. А вы навещаете ее? Лучше уж ходить к ней пореже. И для вас и для нее. Tax вы быстрее все забудете.

— Знаю, — ответил я и опустил голову.

— А к вашей жене никто не приставал?

— Нет-нет. Пока ничего не случилось. Она просто стоит, но я…

— Эй! — сказал человекосаженец, служащий почтовым ящиком. — Кажется, это почтовый грузовик, вам лучше уйти.

— Да, вы правы.

Сделав несколько шагов, я обернулся и спросил:

— Может быть, вам что-то принести?

Он с трудом растянул губы в горькой усмешке и отрицательно покачал головой. Около него остановилась почтовая машина.

Я пошел прочь.

Моя очередная книга забавных рассказов должна была уже появиться в продаже, и я решил зайти в свой любимый книжный магазин. Хотя меня уже больше не радовали подобные события.

На улице, по которой я шел, было множество магазинов. У одного из них, кондитерского, почти перед самым входом стоял человекосаженец, который вот-вот должен был превратиться в дерево. Молодой мужчина рос тут уже год. Лицо его стало коричневым с зеленоватым оттенком, веки плотно закрыты, тело слегка подалось вперед. Ноги, торс и руки, проступавшие сквозь обветшавшую от ветра и дождей одежду, уже вегетировались. Повсюду виднелись молодые побеги. Даже мышцы лица затвердели. Сердце его совсем одеревенело.

Я подумал о том дне, когда моя жена достигнет такого же состояния, и сердце мое сжалось от боли.

«Если я поверну за угол у этого кондитерского магазина и пойду прямо. — подумал я, — то окажусь у того места, где стоит моя жена. Тогда увижусь с ней. Наконец, я смогу взглянуть на свою жену… Нет, нельзя этого делать. Мало ли кто может нас заметить… Все же попробую. Никто, пожалуй, и не обратит на меня внимания, если я остановлюсь и переброшусь двумя-тремя словами с женой».

Вопреки внутреннему голосу, взывавшему: «Не ходи!», я повернул за угол и быстро пошел по улице.

Моя жена стояла у дороги рядом с магазином хозяйственных товаров. Казалось, ноги лишь по щиколотку погружены в почву. Ничего не выражающие глаза смотрели прямо вперед. Лицо бледное, почти не изменилось. Хотя два дня тому назад щеки ее не казались такими впалыми. Двое фабричных рабочих проходили мимо. Один из них показал на мою жену и отпустил какую-то скабрезную шутку. Оба они загоготали. Я подошел к жене и почти крикнул ей на ухо:

— Мичико!

Она посмотрела на меня. К лицу прилила кровь, щеки порозовели. Она провела рукой по спутанным волосам.

— Ты опять пришел? He надо. Это ни к чему.

— Я не могу не приходить.

Из хозяйственного магазина вышла хозяйка. He заметив меня, она с безразличным видом скрылась за дверями. Я был благодарен. Ее «невнимательность» была кстати.

— Как ты себя чувствуешь? Ты привыкаешь?

Собрав все свое мужество, жена изобразила на лице улыбку и ответила:

— Да. Я уже привыкла.

— Прошлой ночью был дождь, тебе не было холодно?

— He беспокойся, — ответила она, не отводя от меня взгляда, — я почти ничего не чувствую.

— Когда я думаю о тебе, то не могу спать. — Я опустил голову. — Ты все время стоишь здесь одна, под открытым небом. Прошлой ночью я даже хотел принести тебе зонтик.

— Пожалуйста, не надо ничего мне приносить. Это все ни к чему.

По улице проехал большой грузовик. Легкая пыль осела на лицо и плечи моей жены, но она никак не прореагировала.

— Стоять — не так уж и плохо, — говорила она с наигранной легкостью в голосе, стараясь меня успокоить.

Я заметил едва уловимую перемену в голосе жены. Казалось слова, произносимые ею, потеряли живость и нежность, а интонации стали однообразнее. Наблюдать со стороны, как из нее уходит жизнь, было невыносимо, поскольку я прекрасно помнил ее живость, теплоту и нежность.