Александр Етоев - Человек из паутины

Рука его потянулась к бутылке. Старуха хлопнула по руке ладонью, остановила.

– Всё, выпил и будет. Остальное, когда договоримся о деле.

– Ну бабуля, ну полглотка. Для нормы же, не для пьянки. Я ж, пока до нормы не доберу, очень сильно метеоризмом страдаю, сказывается мозговое ранение. И вон еще, посмотри… – Он вытянул над столом руки, и те запрыгали в непонятном танце, ногтями отбивая чечётку. – На балайке, одним словом, играю, пока нервы от стакана не успокоятся.

– Помучайся, голубок, помучайся. Меня метеоризмом не испугаешь, я сама тебе такие ветры устрою, что полетишь отсюда до ближайшего кладбища. И грабли свои немытые спрячь. Небось, когда на лестнице безобразил, балалайку-то в сундуке держал. – Старушка Калерия Карловна уперлась в Кольку колючим взглядом. – Ладно, Колька из тридцатой квартиры, – голос ее стал мягче, и взгляд теплее, – сегодня я бабка добрая и делаю тебе послабление. – Она плеснула на дно стакана вечнозеленого напитка «Тархун» из стоявшей рядом одноименной бутылки. Затем внимательно посмотрела на Кольку, на его жеваное жизнью лицо, и добавила еще тридцать граммов ядовитой сорокаградусной жидкости. От щедрот.

Колька выпил, утёр слезу, выступившую из-под прикрытого века, взял с тарелки пупырчатый огурец, другой рукой, уже не трясущейся, потянулся к деревянной солонке, палец, заранее обслюнявленный, щедро обмакнул в соль, посолил огурец пальцем и отправил целиком в рот.

– Ты Ивана Вепсаревича знаешь? – не дожидаясь, пока утихнет хруст, спросила Кольку Калерия Карловна.

– Ваньку? Знаю, как же не знать. Я ему, клещу подноготному, два года как пятерик должен. Так он, сволочь, даже ни разу не подошел спросить. Проходит и как бы не замечает, брезгует. А я ему что, я ему без спроса, что ли, отдам? Нет, не отдам без спроса, мы ведь, блин, не Абрам Семенычи, у нас собственная гордость имеется. Во. – Он согнул руку в локте. – Щупай, бабка, какой у меня бицепс.

– Ладно, вижу, что мужик сильный.

– Нет, бабуля, пощупай. И на левой пощупай. Да я таких Ванек, как Вепсаревич, на ладонь поставлю штук несколько и другой ладонью прихлопну.

– Тихо, ишь как со стакана разбушевался: «прихлопну»… Не надо мне никаких «прихлопну». Ты мне лучше скажи – есть ли у тебя из друзей кто-нибудь поначитаннее.

– Ну ты, блин, бабуля, даешь. Да у меня все такие… Кащеев – он техникум по линзам закончил, полтора курса. Знаешь, какие он стихи пишет на день рождения? Закачаешься, какие стихи! Твой Есенин по сравнению с Васькой говно! Вот, слушай. Так… бэ-бэ-бэ… начало не помню… Это он братану на двадцать лет сочинил. Тыры-пыры… «братан, поздравляю…» Бабуля, плесни малёхо, на донышко. Ежели тебе культурные люди для дела нужны, так я тебе весь Институт культуры в момент сосватаю. Гадом буду, налей, бабуленька!.. – Взгляд его вдруг сделался трезвым и в голосе прорезалось удивление. – Слышь, бабуля, а это тебе зачем? Ну, там, Вепсаревич, Институт культуры и всё такое. Если кого пришить, то это, извини, без меня. Я за стакан тархуновки человека мочить не стану. – Колька помотал головой и демонстративно отодвинул стакан.

– Дурак ты, Колька из тридцатой квартиры, и мозги у тебя петушиные. Не надо мне никого мочить, а если бы и понадобилось, то тебя бы на это дело я уж точно не позвала. – Калерия недовольно фыркнула и продолжила строгим голосом: – Вепсаревич сейчас в больнице, и пролежит там, наверное, еще долго. Такая у Ивана болезнь. Короче, надо на время положить своего человека в больницу. К Ваньке. Надо чтобы он с Вепсаревичем подружился. Послушал, что он говорит, вошел в доверие…

– Я не понял, а на хрена? Ну, в смысле, входить в доверие? Ваньке что, известно, куда коммуняги золото партии заховали? Или он знает какие-нибудь атомные секреты? Да ты, бабуля, случаем не американская ли шпионка? А то гляди, у меня с этим делом строго. Мне хоть ящик водяры выкати, я родину не продам.

– Да кому она нужна, твоя родина, с такими-то сивушными харями, как у тебя. Давно уже все секреты пропиты и все золото разворовано. Не шпионить я человека в больницу хочу послать, а по личному интересу. Да ты, парень, хоть знаешь, из-за какой болезни Ваньку в больницу-то положили?

– Ну, язва там или по голове вдарили. Из-за чего еще в больницу кладут?

– Язва, по голове… Узкий у тебя кругозор, Колька из тридцатой квартиры. Обо всем по себе судишь. А потому Вепсаревича в больницу-то положили, что открылась у Вепсаревича загадочная паучья болезнь, покрылся Вепсаревич прыщами и паутиной, и даже самые знаменитые светила медицинской науки не могут с этой болезнью справиться.

– Это что же, бабуля, получается. За какой-то стакан тархуновки я должен лучшего моего друга подвергать такому офигенному риску? Надо же! Отправить друга на вонючую больничную койку, чтобы микроб с заразного Вепсаревича на моего друга потихонечку переполз и сожрал ему организм! Где ж я дурака такого найду, который согласится за здорово живешь инфекцией себя гнобить? Да еще, говоришь, начитанного. Нет, бабуля, спасибо за угощение, а я пошел.

– Что ж, иди, коль сумеешь, – ласково разрешила Калерия.

Колька собрался встать, попытался отлепиться от стула, но зад его почему-то не отлеплялся. Да и стул словно сросся с полом, пустив в дерево надежные корни. Колька, уперевшись в края, сражался с проклятым стулом, но толку не было никакого. Его рожа, и без того красная, сделалась и вовсе пунцовой.

– Эй, бабуля, что за дела – жопу клеем к стулу приклеивать! – Колька едва не плакал. – Я же брюки себе попорчу, лучшие мои брюки, почти неношенные. Я ж их на заказ шил, еще на свадьбу, когда первый раз женился.

– Интересно бы увидеть ту дуру, которая за тебя замуж пошла. В тебе ж мужского только эти брюки и есть, – улыбаясь, отвечала ему Калерия Карловна. – А выйдешь ты отсюда тогда, когда на все мои условия согласишься и подпись на бумаге поставишь.

– Бабуля, какая подпись, какие еще условия? Блин, ну отцепись ты от меня наконец, – ударил он по ножке стула ногой и тут же взвыл от неожиданной боли. Из ножки торчал сучок, он-то и принял удар ноги на себя, порвав Кольке полосатый носок и больно поцарапав лодыжку.

– В родном доме и стулья помогают. – Бабка довольно хрюкнула. – А вот ты помощи не дождешься, хватит. Дважды я тебе уже помогла. Первый раз, когда ты над пролетом висел. Второй – когда помирал с похмелья. Так что хочешь ты или нет, а выслушать тебе меня все равно придется. Дальше – твоя забота. Захочешь отсюда уйти – уйдешь. Только вот живым или мертвым – от тебя одного зависит.

Колька сидел, обмякший, и неслышно матерился себе под нос. Громко материться он не решался – боялся коварной бабки. Услышав ее последнюю фразу, он вздрогнул и обалдело кивнул.