Эдуард Веркин - Пролог

Сестрорецкий закончил чтение и закрыл тетрадь. Выражение лица у него было непонятное, а паузу он повесил умело.

— Ну? — не утерпел я. — Как?

— Пойдет, — сказал Сестрорецкий. — Нормально для дебюта, хотя и длиннотно. Только почему «Соленый стриж»? И где четвертая часть? Тут же явно не хватает логичной четвертой части, одни обрывки. Фрагментарно как-то…

— Не сделал пока, — объяснил я. — Только финал написал. Думаю до конца лета закончить, там и название объясняется. Соленый стриж это…

— Неплохой рассказец может получиться, — отметил Сестрорецкий снисходительно. — Но, конечно, надо дорабатывать. Дорабатывать, добиваться прозрачности звука, избавляться от блох.

Я почувствовал, как горят уши. Зря я Сестрорецкому дал почитать, совсем зря. Сестрорецкий хоть и поэт, а свинья. Блохи ему мешают, блох свинье не товарищ.

— Правда, есть один большой минус, — сказал Сестрорецкий.

— Какой?

— Вранье все это, — Сестрорецкий почесал моей тетрадью подбородок. — Байки старого примуса, а художник должен глубоко…

Сестрорецкий сжал кулак, потряс им у меня перед лицом, чтобы я не сомневался, что художник должен глубоко.

— Это не байки, это правда, — возразил я. — Все так и было.

— Ага, так все и было, самособой… Кстати и финал мне тоже не очень нравится.

Сестрорецкий поковырял в зубах ногтем.

— Как-то… не так, — сказал он. — Недожато.

— Что не так? Все так, все дожато. Все так и было. Торчали на крыше, пережидали разлив. Грамотей совсем плох был весной, ноги у него тогда уже отнялись, прострелило всего, лицо набок съехало. Заснул да и свалился в воду.

— Это понятно, — кивнул Сестрорецкий. — Обычное дело, заснул, свалился, захлебнулся, с кем не бывает, все это так. Но вот в конце у тебя что? Вот смотри: «сидел, привалившись к сосне». Как-то… Пусть он у тебя в канаве лежит лучше.

— Почему именно в канаве?

— Это традиционно, — пояснил Сестрорецкий. — В канаве и под забором, вот как должны оканчивать дни настоящие писатели. С поэтами, конечно, все сложнее, но…

— У нас там не было забора, — напомнил я.

— Но канава то была?

Сестрорецкий пренебрежительно бросил тетрадку на стол. Он всегда так, считает, что только он мастер, а остальные так себе, далеко и вокруг. Поэтому я не люблю с ним в лавке дежурить, лучше одному, чем с Сестроррецким.

— Канава, нищета, непризнанность, — произнес Сестрорецкий с оправданным пылом. — Я в тишь войду — и стихну, был и нету — вот к чему должно стремиться!

— У меня канавой первая глава заканчивается, — осторожно напомнил я.

— Вот видишь, — тут же привычно поморщился Сестрорецкий. — У тебя нет еще прочного сочинительского опыта. Вместо того, чтобы приберечь канаву на финал, ты школярски использовал ее уже в первой главе. А в третьей у тебя что? У тебя главный герой вроде как спасает ребенка, а мужики его за это бьют поленьями? Логика где, а?

— Мужики просто настроились уже, — объяснил я. — Надо было кого — то бить. Старосту бить нельзя, начальство все ж, жену его неудобно, баба потому что, я еще мал. Вот они грамотея и побили.

— Не знаю, — покачал головой Сестрорецкий. — Не знаю, не знаю, неубедительно…

На Сестрорецкого села муха, он ее согнал.

— Неубедительно. А потом… — Сестрорецкий не унимался, потрогал мою тетрадь пальцем уже брезгливо. — А потом у тебя же фантастика. Фантастика — не наш метод, ты не забыл?

— Где же там фантастика? — не понял я.

— Там сплошная фантастика, — Сестрорецкий щелкнул пальцем по обложке. — У тебя хромоногий бродяга декламирует какие-то там стихи — и отчитывает ведьму! Это бред и сказки.

Сестрорецкий почесался и повторил.

— Это бред, сказки и вредное мракобесие!

Сестрорецкий разбушевался. Муха снова на него села.

— Фантастика — есть тупик и мозговое растление, — заявил он. — Тебе что на семинаре говорили? Фантастика уводит людей с торного созидательного пути в зловонные болота эскейпизма! Ты хоть представляешь, что такое ведьма?!

— Я видел… — попытался я возразить.

— Да ничего ты не видел! — отмахнулся Сестрорецкий. — В феврале на площади жгли, ты же не пошел смотреть! А я пошел! Настоящий художник должен находиться в гуще жизни! В гуще, не на обочине. Вот ты на ведьму смотреть не пошел, а зря, тебе это полезно было бы. Пятеро здоровенных мужиков удержать не могли! У зрителей кровь через поры от ее голоса выступала, лошади падали и умирали, я в штаны наделал, вот что такое ведьма!

Сестрорецкий вытянул ноги, положил их на табуретку. Взял мою тетрадку, свернул в трубку, убил ею настырную муху.

— Лучше бы статусов еще написал, — сказал он мне. — Статусы хорошо разбирают, а этот твой рассказ… Кому сейчас нужны рассказы?

С улицы налетел ветер, в открытые окна ударила пыль, под потолком взметнулись и опали оранжевые вихри. Труп мухи сдуло на пол.

Я чихнул.

Мы сидели в будке на краю торговой площади, немного дежурили. Мы тут каждый день дежурим по очереди, летняя творческая практика. В этом году на площади вот сидим, а на следующем курсе в разъезд отправимся, в поля. Макарьев — городок маленький, но летом тут торговля. Ярмарки часто и вообще. Народу много, заказов тоже много, не голодаем. Дежурим по двое всегда, поэт и прозаик. Поэт обычно по поздравлениям, прозаики по болезням, в Макарьеве часто ноготь врастает, люди мучаются, ненавидят каждого встречного-поперечного, отсюда порча. Порчи много, отписываем помаленьку.

Статусы продаем. Статусы короткие, их можно и наизусть запоминать. Работа и труд все перетрут. Видит око да глаз неймет. Будь здоров, паси коров. Народная мудрость.

— Ведьму нельзя вычитать, — со знанием дела повторил Сестрорецкий. — Исправить ведьму может только хороший костер. Или осиновый кол. Или голову отрубить. Никакие стихи не могут.

Сестрорецкий поставил в пыли, собравшейся на столе, восклицательный знак.

— Весной был благотворительный поэтический марафон, помнишь, в зеленом зале? — спросил он.

Я помню, я тоже там в зале сидел, на седьмом ряду у стены. Поэты остервенело читали стихи и размахивали руками, я бы поспал, но периодически наш мастер предусмотрительно звонил в колокол.

— Лучшие наши поэты читали свои лучшие стихи, — продолжал Сестрорецкий. — Лучшие, ты понимаешь? Я сам там был. Я читал свое «В твой светлый час»…

Сестрорецкий тут же стал вслух читать, правильно, выцветшим поэтическим голосом подчеркивая стихотворный размер.

К счастью, на площади заблеял баран. Сестрорецкий бросил читать и выставился в окно лавки, он забыл про стихи, а на лице у него образовалась надежда. Это потому что во вчерашнее дежурство в грамотейскую будку заглянул местный мостник, заказал оду к своему пятидесятилетию и в качестве платы выставил барана. Теперь Сестрорецкий тоже мечтал о баране. Мясо, шерсть, рога.