Татьяна Харитонова - Цена одиночества

— Э, милая, куды я вас отпущу? Близка видаць, да далёка дыбаць. Найдуть сразу. Везде революция, от яе никуды не схаваешься. А батюшек, попов, значицца, новая власть совсем не любить. Что уж яны новой власти, как бельмо у глазу? Не ведаю.

— Что же тут, Михеич, не ясно? Царя расстреляли, детей неповинных, Россию кровью залили. Голгофа. Им же кровь невинных спать не дает. И раскаянья нет. Как Иуда метался с тридцатью серебряниками, так и они со своими манифестами. Сплошной обман и ничего более.

— Вось за гэтыя словы и забъюць цябе, отец Александр. Маучы ты уж, Хрыста ради.

— Что же молчать? Мой век короток уже. За Христа пострадать — радость большая. Мне бы внучку вызволить. Что ей пропадать со мной?

— Отец Александр, аддау бы ты им усё. И выратуешь унучку. — Дверь закрылась.

— Дедушка, скажи, а ты ценности, зачем прячешь? Хочешь с ними уехать куда-нибудь?

— Куда? — недоуменно приподнял очки.

— За границу. Это золото, насколько я поняла. Будешь жить там безбедно?

Старик посмотрел на неё задумчиво, покачал головой.

— Детка. С родной земли не бегут. И ценности тут останутся. Служба в храме должна продолжаться. Во что бы то ни стало. Верю, что всё это когда-нибудь понадобится. Придёт время собирать камни. Придёт.

— Не дадут. Не дадут никаких служб проводить очень долго. И церковь в клуб превратят. Будут там кино показывать.

— Не разрушат? Слава Богу.

— Не разрушат. Стены каменные. Не смогут. Во время войны бомба рядом упадёт. Взрывной волной разрушит немного, но храм выстоит.

— Ангелы будут служить. Во всех разрушенных храмах Литургию служат ангелы.

Скрипнула дверь. Снова вошёл Михеич. Поставил на стол миску с картошкой. Плошку с солью.

— Ешьте, что Бог послал.

— Спасибо, Михеич.

— Воды зараз принесу, а вы ешьте, ешьте. — Вышел.

***

Уполномоченный шел по улице, сердито сдвинув брови. Рядом, подобострастно наклонив голову, вышагивал Петруха.

— Как обращаться к вам, товарищ комиссар?

— Феликс Эдмундович зови.

— Э-мун-давич? Не выговоришь…

Уполномоченный схватился за маузер.

— Эдмун-тович. Понятненько, ясненько. Не волнуйтесь. Выговорим. И других научим. Имя чудное? — покосился на маузер.

— Имя самое что ни есть революционное. Докладай обстановку во вверенном тебе селе!

— Обстановка боевая. Продналог сдали еще давеча. Вытрясли все до остатку.

— Что это за «все до остатку»? А чем люди твои будут детей кормить?

— Эй, у них завсегда на чёрный день есть. Ясненько, понятненько, три шкуры снимешь, а под ими — чацьвертая виднеецца. Это уж как пить дать.

— Что с церковными ценностями?

— Вот с этим плохо. Попа местного, значицца, посадили, тольки вот толку нет. Сидить, значицца, в каталажке и молицца. Не говорить, где спрятал золотишко.

— А много золотишка, предполагаете, спрятал?

— Потир, чаша, значицца, крест, оклад у чудотворной иконы был серебра чистого, еще барин дарил за исцеление матушки своей.

— Так, понятно. Родственники у него есть?

— Есть. Внучка. Внучку доставили сёння утром. Боевая внучка, стервоза форменная. Но справились.

— Как зовут?

— Кого?

Внучку, стервозу как зовут?

— Дык, Соня, Софья, значицца.

— Софья? Не путаете?

— Софья. Ясненько-понятненько. Бедовая девка. К деду подсадили. Нехай сидять обое, может у деда язык развяжется. Припугнём слегка для острастки.

— Софья, значит. Выпустить Софью!

— Как так? — Петруха от удивления замер.

— А так! Не оспаривать мой приказ. Говорю — значит знаю.

— Товарищ комиссар! Дык это… Мы эту Софью чуть ли не из — под земли достали, нашли. Это ж операция, продуманная. Он, поп, значицца, через нее нам ценности отдаст. Окромя её у него и нет никого.

— Дурак ты. Если не понял до сих пор. Никого у него нет, кроме Бога. И служит он только ему. Никакая Софья тут не поможет. Тут хитрость нужна. Выпустим — а дальше посмотрим.

— А с ним что делать?

— С ним? Пусть сидит пока. Кормить.

— Кормить? Вражину.

— Кормить! — Схватился за кортик.

— Понял. Кормить. — Только вы, товарищ комиссар, недооцениваете его вражескую сущность. Опиум он. Он нам все развалит, всю революционную работу. И Сонька это не так проста, как кажется. Вся в деда. Как скажеть что — мозги закипають. Контра.

— С бабами воевать не будем. Это мой приказ. Софью выпустить.

— Может, в расход? Или побаловаться, Феликс.. Эд-мундович? — оттого, что произнес правильно, расплылся в улыбке, осклабив желтые прокуренные зубы.

— Девка-то хоть хороша?

— Ледащая. Кожа да кости. Бренчать, как идеть. Но в военное революционное время сгодится и такая.

— Девку не трогать.

— Феликс …

— Эдмундович!!!

— Эдмундович! У нас в селе девки — кровь с молоком!!! Выбирай любую. Зачем вам эта малахольная?

— Ладно, разберемся. А пока определи меня в хату. Потише чтобы было. Сутки не спал. Пешком шёл. Места у вас дикие. Не пройти, не проехать.

— Это так. Тольки зимой, кали лёд на Каспле ложится — дорога коротка. А так — вокруг, вдоль болота. И як вы не заблукали? И один? Не страшно?

— Прошёл. Задание партии.

— Гэта да. Задание партии — святое.

— Какое?

— Тьфу ты! Ну, значится, важная справа[19], не требующее отлагательства.

— Что за тьфу? Отвечай по форме. Ты боец? В каком звании? Что за форма? Буденовка на голове, а на заднице — штаны в полоску, как у контры недорезанной.

— Дык у нас трудно с этим делом. Что нашёл, то и напялил.

— Напялил. Тоже мне, революционер. Дисциплина в селе как?

— Нормальная дисциплина. Все по хатам. Бояцца. Дьякона расстреляли — вот и дисциплина.

— За что?

— Попа прикрывал. Мешал в церковь войти. Да туда ему и дорога. Всю дорогу макушку пилил своим Господом. Вот и спас его Бог его. Как же. Держи карман шире.

— Дьякон местный?

— Монах. Год назад приблудился. Монастырь разорили, так они, недобитые которые, разбежались. Вот он до нас и дошёл. У нас ещё службы в храме были, вот он стал прислуживать. Голосище, скажу тебе — как начнет «Верую»[20] — стены потрясывались.

— За что расстреляли?

— Так, сказал, вроде. Когда за попом пришли, он встал у двери и ни с места. Сказал, пока Литургия не закончится, никого не допустит в храм. Здоровый был, разметал наших, как снопы ручищами своими. Всё просил:

— Православные, не доводите до греха, не дайте кровь пролить. Мы же братья. Из одной чаши причащались.

— А вы?

— Ага. Так и послушали. — заржал.

— Он один защищал церковь?

— Бабы визжали.

— А мужики?

— В сторонке в основном. Правда, были и те, кто назад отступил, креститься начал. Но мы их быстро нейтрализовали. Он до последнего держал дверь. С первого выстрела упал поперёк входа. Еле оттянули.