Песах Амнуэль - Бомба замедленного действия

Они усвоили взгляды друг друга и больше не пытались спорить.

В середине октября погиб Скроч. Неделей раньше он вылетел в Пасадену для знакомства с местными генетиками. Отправился с женой — в Калифорнии стояла мягкая осень, бархатный сезон. Девятнадцатого октября он куда-то выехал, и больше Скроча никто не видел.

Следующая ночь была ужасной — в Неваде потеряла управление крылатая ракета, и ядерная бомба в десять килотонн взорвалась над военной базой Шеррард. Погибли полторы тысячи человек, вся местность от озера Уолкер до Скалистых гор оказалась зараженной. Все только об этом и говорили. Президент США Купер объявил национальный траур, а Льюин мрачно сказал:

— Вот вам пример сбоя в системе. Номер двести семьдесят три тысячи шестьсот восемьдесят. Пострадали американцы, а не наш потенциальный противник, кто бы он ни был. Закон компенсации в чистом виде.

Об исчезновении Скроча никто в Комитете пока не знал, его ожидали в Нью-Йорке через три дня. Но прилетела заплаканная Мэрилин в сопровождении Филипса. Скроч пошел ночью купаться и утонул в бухте. Нашли даже кое-что из его одежды. Тело обнаружить не удалось.

Неделю спустя в «Нью-Йорк таймс» появился анонс на первой полосе: журналист Крафт обещал начать серию репортажей о том, что в действительности произошло в Неваде. Никто в Комитете не связал это со Скрочем, тем более, что обещанный репортаж так и не появился. Журналист и его семья погибли в собственной квартире.

Сточерз с женой старались не оставлять Мэрилин одну, но продолжалось это недолго — приехал один из сыновей Скроча и забрал мать к себе. Когда, проводив Мэрилин, Сточерз появился на заседании Комитета, Льюин встретил его словами:

— Вы ничего не знаете, Джо! Это ужасно, ужасно! Скроч, оказывается, был в Шеррарде, когда произошла эта трагедия!

Филипс знал обо всем с самого начала. Скроча пригласили в Шеррард в качестве эксперта по какой-то генетической проблеме, о которой Филипс сказал лишь, что она связана с работами в области генетического оружия, которые велись на этой базе в течение трех лет. Ничего не получилось, и тему закрыли. На базу Скроча доставили на армейском вертолете, и в ту же ночь над Шеррардом взорвалась бомба. Трагическая случайность, от которой никто не может быть застрахован.

— Жаль Джеймса, — сказал Филипс. — Кстати, его не имели права привлекать к этой работе. Вот, что получается, когда секретность переходит определенный предел. Правая рука не знает, что делает левая…

Сточерзу очень не хватало Скроча. Не только как коллегу, но как друга. Он дал себе слово завершить работу по запирающему гену, но для этого нужны были время, оборудование, люди. Второе и третье у Сточерза было, нехватало времени.

Исследования Скроча продолжались в других лабораториях. Удалось доказать, что, если извлечь запирающий ген из цепочки ДНК, молекула перестает существовать как потенциальный источник жизни. Некоторое время она остается такой же сложной, но потом — через пятнадцать-семнадцать часов — распадается на части, будто запирающий ген обладал странной химической особенностью, действовавшей на все связи в молекуле. В лаборатории Шевалье близ Парижа пытались хотя бы переместить ген на другое место в двойной спирали. Из этого тоже ничего не получилось.

Два направления в науке, как показали системные исследования, в будущем могли стать важнейшими. Сами члены Комитета тоже в конце концов пришли к этому заключению.

Первое — доказательство того, что запирающий ген кодирует именно агрессивность. Результат, неожиданный для генетиков, хотя мысль о том, что без агрессивности нет и эволюции, была далеко не новой. И не старой даже, а скорее древней. Эта заезженная в веках философская концепция не нравилась никому в Комитете. Но критерий «нравится-не нравится» в данном случае к делу не относился. Факт был подтвержден во многих лабораториях.

И второе перспективное направление — исследование возможности менять по своему усмотрению мировые постоянные: тяготения, Планка, тонкой структуры, даже скорость света. На первый взгляд это казалось химерой. Не для Льюина, конечно, который лет десять занимался теоретическими исследованиями по этой проблеме. Но убедить членов Комитета, что именно работа над этой сугубо умозрительной проблемой даст ключ к созданию будущего оружия, оказалось непросто.

Весной 2002 года анкетирование вступило в решающую фазу, а систематизация научных идей, блестяще проведенная экспертными группами, не подозревавшими об истинных целях своего анализа, практически завершилась. Только тогда члены Комитета решили, что оружием ХХII или ХХIII века станет, скорее всего, изменение мировых постоянных. Перспектива очень далекая, но замечательная по своим возможностям.

Льюин ликовал — его идея. Научная интуиция не подвела — это прекрасно. Прескотт, исчезнув на неделю, принес жуткий фантастический опус, в котором описал войну, где страны менают мировые постоянные на территории друг друга. И в космосе, конечно. В десятки раз увеличивают постоянную тяготения, и сила тяжести совершает то, что не под силу никаким ядерным бомбам. Все — в порошок. И никакого радиоактивного заражения. Уменьшение в десятки раз постоянной Планка. Изменяются размеры атомов, частоты излучения, мир становится попросту другим. Достаточно и миллионной доли секунды, чтобы в зоне поражения не осталось не только ничего живого, но вообще чего бы то ни было, более или менее сложного по структуре. Сточерз был так подавлен нарисованной картиной, что предложил передать опус Прескотта Филипсу с минимальными комментариями. Все и так было ясно.

После обсуждения решили этого не делать. Воспротивился Прескотт, заявив, что хочет написать и опубликовать роман-эпопею. Нечто вроде «Основания» Азимова или харбертовской «Дюны».

— Ничего не выйдет, — сказал Льюин, перелистывая рукопись. — После того, как Филипс получит наш доклад, все это станет секретной тематикой. Вас манят лавры Картмилла с его «Новым оружием»? Разница в том, что это, — он поднял рукопись над головой, — просто не издадут. Скучно написано, Генри, извините.

Символическим жестом Льюин положил рукопись на решетку электрокамина.

— Рукописи не горят, — кисло усмехнулся Прескотт, — так написано в одном русском романе…

Льюин не считал себя храбрецом. Ни в науке, ни в жизни. Он даже с обществом «Ученые за мир» сотрудничал потому (и сам в это искренне верил!), что был трусом. Он боялся мучительной смерти от лучевой болезни, от холода ядерной зимы, от пули в живот — от всего того, что даст война. В свое время он стал теоретиком, потому что панически боялся любой действующей установки. Ему казалось, что аппаратура вот-вот взорвется, даже если это был настольный осциллограф. Никто, впрочем, не подозревал об этом свойстве его характера.