Сергей Николаев - Записки ангела

— Да! Да! Костенька! Непременно! Обязательно! Так и будет! Мы уедем, мы будем учиться, мы будем трудиться, на благо всех, для счастья всей планеты! Я счастлива, что ты у меня крылатый! О, люди, как я счастлива!

Долго еще говорили мы с Сонечкой в этом роде, бродили по улицам Хлыни и говорили. Когда же попадали в безлюдные места, где нас никто не мог увидеть, взлетал я в небо и, сделав круг над девочкой моей, пикировал к ее ногам. До поздней ночи бродили мы, до поздней ночи сливались в жарких поцелуях наши уста, до поздней ночи не размыкали мы рук, и, помню, дядюшка, когда привел я Сонечку к дому, как праздничная иллюминация, горели всеми люстрами многочисленные его окна.

— Завтра, у школы… — сказал я.

— Да, милый, да… — кивнула она.

На другой день меня разбудил звонкий детский голос:

— Бабуля, мне можно побегать? Можно? Я хочу…

Я поднялся, подошел к окну и, раздвинув шторы, увидел — Володя стоит на крыльце и умоляюще смотрит на счастливую бабушку свою.

— Ну ладно, уж так и быть, — не смогла отказать ему Марфа Петровна, — но только не далеко…

Мне было радостно видеть, дядюшка, как схватил мальчишка голубой сачок и вприпрыжку поскакал по зеленому лугу. «Ну вот, — удовлетворенно подумал я, — одно дело сделано. Пора идти дальше… Вперед, Константин Зимин!»

Ощущая нервную дрожь во всем теле от предчувствия великих изменений, я стал собираться. И перво-наперво достал я с полки Жан-Жака Руссо, где между второй и третьей частью «Новой Элоизы» хранились у меня заветные пятьсот рублей, накопленные за три года учительства в Хлыни. Еще вчера, когда дала согласие на бегство Сонечка, я стал обдумывать способ осуществления его. Легко сказать — сбежим, а как, когда кругом — вода? Сначала я даже отчаялся. Никак не сбежать, невозможно это. Но все же одна идея показалась мне вполне реальной. Я надумал купить байдарку. На ней, предполагал я, дня за четыре спустимся мы к областному центру, а там — все дороги открыты. Через полчаса вышел я из «Универсама», груженный огромным рюкзаком с разобранной лодкой. Чтобы не торчать на глазах у любопытных хлыновцев, я сразу от магазина свернул с дороги и мимо кладбища, лесом направился к реке. Часа три возился я со всевозможными трубочками и рейками, часа три привинчивал какие-то гаечки и винты, пока наконец не выросла передо мной голубая красавица байдарка, упругая, легкая, остроносая. Потом, спустив ее на воду, я забрался на сиденье, оттолкнулся от берега и, признаюсь вам, рассмеялся от радости — так легко и изящно заскользила байдарка по глади воды. Выйдя на стрежень, я почувствовал, что здесь дует весьма крепкий ветер, и мысль о парусе пришла мне в голову. Но как установить его, как укрепить? Тут снова вспомнились крылья. А ты расправь их, вот тебе и парус… Так я и сделал, весла сунул в лодку и, руки взметнув, крылья распрямил. Ветер тут же наполнил их. Я почувствовал даже, как давит он, сгибая меня. Острый нос лодки приподнялся, вода зашуршала по бокам. Я мчался уже с приличной скоростью и, едва шевеля крыльями, с ликованием наблюдал, как послушно подчиняется мне мой корабль. Нечаянно на вираже взмахнул я крылом и ощутил, будто кто-то толкнул байдарку рукой. Ну-ка, ну-ка еще! Хоп! Хоп! Хоп! — размахивал я крыльями. Лодка рванулась быстрее и, чуть не на весь корпус высунувшись из воды, помчалась по глади реки, как торпеда. Давай, давай, Костюха! Теперь я уже не боялся, работал крыльями что есть мочи. Байдарка неслась со страшной скоростью, волосы мои трепал ветер, от встречного воздуха перехватывало дыхание. Круг метров в триста я описал за какую-то минуту и, едва удержавшись от соблазна прокатиться еще раз, причалил к берегу. Хватит, надо спешить, уже солнце пошло к закату, а у меня еще уйма дел. Вспомнив про них, я выбрался из лодки, затащил ее на отмель и, набрав сухого тростника, тщательно замаскировал. Потом, вдохновленный удачным испытанием «Летучего голландца» (так назвал я свой бот), заспешил домой — собираться. Когда часа через полтора рюкзак мой был уложен, уселся я за письмо к директору. «Любезный Максим Иваныч, — начал я архаично-канцелярским штилем, — обстоятельства вынуждают меня срочно покинуть сей городок. Я более не вернусь в Хлынь. И потому покорнейше прошу принять от меня вложенное в конверт заявление об уходе. Трудовую книжку вышлете почтой. О месте своего нахождения сообщу позднее. Уважающий Вас Константин Зимин».

«Вот и все, — запечатал я конверт, — прощай, Хлынь! Прощайте, Марфа Петровна! Прощайте, дорогой мой тесть! Прощайте все! Мы покидаем вас…»

В сладостном томлении прилег я на диван и закрыл глаза. Отдохнуть, отдохнуть перед дорогой, мне предстоит нелегкий, мне предстоит тернистый путь… Изнемогая от нетерпения, я стал воображать дальнейшую судьбу свою. Как приедем мы в Дерибрюхово, как поселимся с Сонечкой под родительским кровом, как насладимся любовью, а после, когда нервы наши отдохнут и тела нальются здоровьем и силой, примемся за дело. Что это будет за дело, я не особенно представлял. Но в неясных, туманных очертаниях его мне виделось чудесное. Летать, вершить добро, спасать, приносить счастье… И не надо скрывать свое необыкновенное предназначение, не надо бояться людей. Пусть все знают — что я могу, пусть все идут ко мне за помощью и советом. И я всех приму, всем воздам должное. Никого не оставлю, никого не обделю заботой и любовью. И обо мне начнут говорить, сначала в Дерибрюхове, потом в соседних селах, потом по всей Тамбовской губернии. А после… Слух обо мне пройдет по всей Руси великой… В газетах начнут писать, в журналах. «Крылатый Зимин…» «Дерибрюховский орел…» «Наш летающий парень…» «Первый крылатый человек на Земле — советский…» Со всей страны поедут ко мне, со всего мира ученые, писатели, президенты. А Сонечка, моя милая Сонечка будет ходить среди них королевой красоты, будет устраивать брифинги и приемы, будет угощать высокопоставленных гостей крюшоном и коньяком. «Мистер Апдайк… Господин Ганди… Товарищ Амосов… Проходите, на стесняйтесь… Мой муж сейчас выйдет…» И проживу я свою жизнь в трудах и подвижничестве, и совершу я тьму-тьмущую добрых дел, и когда-нибудь в преклонном возрасте, убеленный сединами, изможденный от непосильных трудов, сложу я крылья и, попрощавшись с сим миром, перенесусь в мир иной. Великий стон пройдет по земному шару. Слезами прольются дожди. Черными траурными тучами закроется небо. И поднимут односельчане меня на руки и понесут с рыданиями по дорогам Руси, от Тамбова до самой Москвы. И похоронят мой прах у Кремлевской стены, и поставят мне памятники по всей стране, и в Москве, и в Тамбове, и в Дерибрюхове. И торжественные оды в мою честь начнут слагать подвывающие поэты. «Слава, слава тебе, наш спаситель! От пороков избавил ты нас…»