Евгений Лукин - С нами бот

– Нет, – честно ответил я (автопилот был выключен). – Еще налить?

– Иди сюда, – надломленным голосом позвала она.

«Подь сюды», – немедленно вспомнилось мне.

Подошел.

– Поцелуй меня.

Поцеловал.

Ну и так далее. До дома я в тот день, сами догадываетесь, не добрался – сказал, что заночую у Труадия Петровича. Но, с другой стороны, клиньев под хозяйскую дочку я не подбивал. Она сама.

Такое впечатление, что я теперь тот спасательный круг, за который все цепляются. Собственно, цепляются-то не за меня – цепляются за бота. В безумной нынешней свистопляске он один не впадает в истерику и безмозглым, державным своим спокойствием вселяет в людей надежду. Выплывем. Прорвемся. Увидим еще небо в алмазах.

В истерику за него впадаю я, Лёня Сиротин. Но это невидимые миру слезы. Подслушай кто-нибудь со стороны мои мысли, точно бы решил, что меня пора сдавать в психушку.

Там, снаружи, идет вовсю передел собственности, ломаются стратегии, учиняются подставы с таранами, а я, отгородясь от угрюмого этого бреда бледно-сиреневой парапетазмой (так, согласно словарю, называется занавес в театре), сижу и рассуждаю черт знает о чем.

Русский бес.

Не знаю, с чем это связано, однако русский бес почему-то всегда мелкий. Первым об этом проговорился, ясное дело, Пушкин. От лица Мефистофеля: «Я мелким бесом увивался…» Но пушкинский Мефистофель еще не совсем обрусел, он – немец. Романтический дьявол. У него плащ, шпага, берет с петушиным пером. Не лебезит, не порет чушь, в опере поет басом. Хотя нет, виноват, это уже не пушкинский, это гетевский Мефистофель. И булгаковский Воланд – немец. Он сам в этом признается.

Не наше это все, иноземное.

А настоящий русский бес, как мне кажется, возник лишь под пером Гоголя и долгое время прикидывался ничтожным чиновником, покамест не был нечаянно разоблачен Михаилом Чеховым. Когда тот впервые сыграл Хлестакова, публике померещился на подмостках черт: ворвался, обморочил, заболтал всех до одури – и сгинул. Причина проста. Михаил Чехов работал над ролью строго по Гоголю, без обычной актерской отсебятины. Хлестаков и сам не знает, что скажет в следующий миг. Услышал – ответил – забыл.

Чувствуете, куда я клоню?

Раньше я думал: бес.

Теперь думаю: бот.

Бес – бот.

Бот – бес.

Недотыкомка.

А знаете, что в русской литературе есть еще два персонажа, чья речь – точное подобие речи Хлестакова? Дробят языком, сыплют словами, не задумываясь о смысле. А в результате околдовывают людей и что хотят с ними, то творят. Два пустозвона, два болтуна.

Не догадались еще, кто такие?

Первый, разумеется, Петруша Верховенский из романа Достоевского (а роман-то, кстати, называется «Бесы»). Второй – Коровьев-Фагот из «Мастера и Маргариты». И тоже, между прочим, бес. И тоже мелкий – сравнительно с мессиром.

Правда, в отличие от Хлестакова, эти двое не совсем искренни. Оба слегка прикидываются. И даже не слегка. Верховенский – тот открыто заявляет: «Но так как этот дар бездарности у меня уже есть натуральный, так почему мне им не воспользоваться искусственно? Я и пользуюсь».

И чем же он вам после такого признания не бот?

И чем я сам теперь отличаюсь от этих трех инфернальных персонажей? Наличием коробочки на поясе? Или количеством и частотой произносимых слов? Ну так это регулируется.

Я одержим ботом, как иные одержимы бесом.

О, эта притягательная сила бездарности и бесстыдства! Как она стремительно возносит нас на вершину жизни, как неудержимо толкает вверх по карьерной лестнице!

Странно. Не верю ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай, а сам между тем рассуждаю о сатанинской сущности бота.

И все-таки как это ему удается?

В пору моего студенчества большой популярностью пользовалась такая игра: одного из компании выставляли за дверь, сказав, что, пока он там будет стоять и не подслушивать, мы ознакомимся с некоей историей, которую ему по возвращении в комнату придется восстановить, задавая по очереди каждому из нас простые вопросы. Возможные ответы: «да», «нет», «не имеет значения».

Разумеется, никакой истории не было в природе, а сама игра представляла собой тайное издевательство над тем, кого выставили за дверь. Если вопрос оканчивался на гласную, следовало отвечать «да», если на согласную – «нет», на мягкий знак – «не знаю» или «не имеет значения».

Иными словами, задающий вопросы, по сути, придумывал историю сам и забредал черт знает куда, ведомый своим злокачественным воображением.

Удивительнейшая порой складывалась похабель.

Смеяться уставали.

Правда, каждый раз требовалась новая жертва. Дважды не обманешь.

Собственно, я это к чему?

Да к тому, что бот выкидывает ответы примерно по тому же принципу, а окружающие, в меру своей испорченности, творят истории, творят кумира и еще бот знает что творят. Хотя даже бот не знает.

За него, как видим, думает социум.

Впрочем, помню случай, когда нам, студентикам, повеселиться так и не удалось. Выставленный за дверь отличник, вернувшись, спросил:

– Это трагедия?

– Да.

– Это трагедия Шекспира?

– Да.

– Это «Ромео и Джульетта»?

Мы ошалело переглянулись. Да. А что еще отвечать? Отличник пожал плечами и негодующе осведомился, в чем прикол.

Но отличники – они ж сами отчасти боты. А некоторые теперь даже и не отчасти.

Через пару дней секретарша-референт Лера вынула меня из бледной сирени и сказала, что ко мне товарищ из милиции. Ага, подумал я, кажется, нашелся наш камикадзе из «десятки» цвета «маренго». Бедняга. До суда точно не доживет.

– Пусть войдет.

Вошел некто незнакомый. Тот, что посетил меня в палате, был маленький, плотный. А этот – длинный, жилистый, с тяжелой челюстью.

– Здравствуйте, – приветствовал вошедшего бот. – Садитесь. Слушаю вас.

Верзила сел. Представился и был внесен в распознавалку.

– Леонид Игнатьевич, – сказал он, – не знаком ли вам такой Олжас Умерович Курбангельдыев?

На долю секунды я оцепенел, потом сунул руку в правый боковой карман пиджака, где лежали четки, и на всякий случай отключился.

– Олжас Умерович?..

– Курбангельдыев.

– Это…

– Оператор фирмы «Ауто-семьсот». Филиал у них находился в больничном комплексе. Вторая хирургия…

– Да, я заходил туда пару раз, но… Откуда вы…

Товарищ из милиции открыл папку и достал мою визитную карточку.

Все правильно. В тот день меня расковывали из гипса. А избавившись от лангетки, я пришел похвастаться победой в конкурсе и оставил Олжасу Умеровичу свежеотпечатанную визитку. Помню-помню…

– Вы заходили, – удовлетворенно произнес товарищ. – Зачем?