Анна Никольская - Апокалипсис Антона Перчика

Я первый раз в жизни выстрелил.

Я подскочил к Соне:

— Ты как?

Она задыхалась, но была цела. Целая и невредимая, надо же…

— Антон! — Сонька вцепилась в меня и зарыдала.

— Тихо, все нормально. Все хорошо.

— Он… он из печки вылез, — она стала рассказывать, заикаясь от слез. — Я сначала подумала, крыса, а это… Он вылез и забрался на потолок, как таракан. А я… а я тут совсем одна, а вы там.

Я думал, она все еще боится, что она перепугалась этого урода до чертиков. А потом заглянул ей в лицо, слезы хотел вытереть, и увидел там ненависть. Мрачную ненависть — как у старого человека.

Ненависть старухи на лице девочки — на это было страшно смотреть. Гораздо страшней, чем на все остальное.

— Сонь, нам идти надо. Вертолет прилетел.

— Да? Пошли тогда скорей! — Она быстро утерла лицо и первая кинулась к выходу.

Вертолет уже приземлился, стоял посреди двора. От лопастей поднялся страшный ветер. Пламя того и гляди могло перекинуться на крышу. Забор тоже горел, полыхал почти по всему периметру. И зараженные горели вместе с ним, они его совсем не боялись — огня. Наверное, они вообще не врубались, что происходит. Прислонились к штакетнику, как забытые кем-то рост-куклы, и сгорали заживо. Если так вообще можно выразиться.

— Бежим скорее. — Я потянул Соньку за собой, к вертолету.

Я видел пилота, он отчаянно жестикулировал, торопил нас — давайте, мол, быстрей! Вовка уже сидел в кабине, пристегнутый — когда успел?

— Идем же!

Я обернулся, не понимая, чего она опять застряла, и сквозь рев вертолета услышал:

— Не может… — фраза оборвалась.

Сонька вырвалась от меня и бросилась к ограде. В дальний угол участка — туда еще не добралось пламя, и там, в толпе зараженных, я вдруг увидел розовое пятно.

Розовое пальто.

Оно было выпачкано грязью, но я все равно сразу понял, кто это. Она тоже тянула руки, как остальные — только не к дочке, а к огню. Мне показалось, еще чуть-чуть — и Соня окажется в ее объятиях, но Сонька вдруг остановилась. Стоит где-то в метре от нее и повторяет:

— Мама, как же так… мамочка…

— Вы чего там копаетесь? Мы улетаем! — заорал тут Вовка из вертолета.

Мы, главное.

Я больше не стал ждать. Невыносимо было просто так стоять и наблюдать за ними. В три прыжка я очутился рядом с Сонькой, схватил ее в охапку и потащил к вертолету.

— Пусти! Я никуда не полечу! — Она стала брыкаться, но это мы уже проходили, я крепко ее держал, идиотку. — Не видишь, тут мама моя! Отпусти!

— Полетишь как миленькая, никуда не денешься. — Я тащил ее по земле, волоком, как мешок с яблоками. — Это тебе не мама.

— Пусти, говорю! — Она вдруг укусила меня — вцепилась в руку своими зубищами!

— Ааа! Ты что творишь?!

Но она не слушала меня. Честно, ей на меня было плевать. Она уже опять обратно неслась, к ограде — там теперь все полыхало огнем. Я не видел там больше никакого розового.

И что теперь делать? Делать-то что прикажете? Я глянул на пилота. Я по лицу сразу понял, что он не будет ждать, они сейчас улетят. Прямо сейчас свалят.

И еще я понял вдруг, как сильно скучаю по дому. Как хочу комнату свою увидеть, нашу кухню, родителей. Они за столом сидят, чай пьют, Игорешка рядом… Тоска по дому почти как морская болезнь. Пока не заболел, ты и понятия не имеешь, какое это паскудное чувство. А как подхватишь, она тебя вдруг так под дых шибанет, что сразу сдохнуть захочется. А утешиться чем? И то, и другое, как рукой снимается — только порог дома переступи.

Я кинулся в кабину.

— Вовка, вылезай! — Я попытался отстегнуть на нем ремень. Я спешил, руки у меня тряслись, как у идиота.

— Чего ты? Куда вылезай? Что ты делаешь?!

— Там мать Сонькина… Она ни в какую со мной не идет… Мне одному не справиться.

— Ну а я-то причем? Я что могу? — Он как-то беспомощно уставился на меня, глазами захлопал. Сидит и хлопает, значит.

А мне его «я причем» прямо по ушам резануло. Я даже не понял его сначала. В смысле?

— Мы сейчас ее вдвоем быстро затащим! Пойдем, говорю! Ну?

— Я не пойду никуда, — сказал Вовка и отвел глаза. — И ты тоже не ходи. Он улетит, не видишь? У них там график.

Я уставился на него. На красавца этого уставился — стою и прямо глаз от него оторвать не могу.

— График, значит. А Сонька как же?

— Я знаю. Но я не могу. Иди сам, если хочешь. А я не могу. Я трус, понимаешь? Я всегда был трусом. И вообще ничтожеством, можно сказать. А ты другой, не видишь, что ли? Ты же сам видишь! Давай, вали! Иди отсюда!

И тут я выключился. Перестал вообще что-либо соображать. Я стоял перед ним — руки зачем-то в карманах — смотрел, как он открывает и закрывает свой подлый рот, что-то там мне доказывает. И чем дольше я на его этот рот смотрел, тем нереальней казалось всё происходящее. Может, это кино такое тупое? У Вовки за спиной, в иллюминаторе, качались деревья — высокие черные силуэты. Голый лес, макушки в облаках, он окружал село, прятал в себе вонючих гадов. Я вдруг представил себе ночь, не эту, а вчерашнюю. Я сплю, Сонька спит. Деревья трогаются с мест и делают к нам несколько шагов. Тихо, практически незаметно, всего несколько каких-то сантиметровых шажков. Они хотят нас защитить. Потому что больше некому. Люди глупые и ничтожные, они и созданы лишь для того, чтобы потом взять и сдохнуть. А деревья почти что вечные…

— Я не понял, вы летите или нет? — спросил летчик.

Я посмотрел на него и тут заметил, что у него нос белый. Сам, главное, загорелый, а нос — нет. И шарф тоже белый-белый — он как летчик из старого кино.

Щелк — и я включился опять. Он это сухо так спросил, с раздражением, как будто он не вертолетом рулит, а тролейбусом, ей-богу, и сейчас мы поедем в парк.

В конце концов, у меня не было выбора. За меня, по большому счету, все решали инстинкты. Ага, отцовские, откуда только взялись, непонятно. Здравый смысл просто уже орал у меня в башке: вертолет сейчас улетит, ты сгниешь тут вместе с этими, если сейчас же, сию минуту не свалишь отсюда. Я повернул голову — этот дурак все еще лепетал чего-то.

— Давай, — сказал я ему. — Покеда. — И выскочил из кабины.

Вертолет тут же взлетел. И Вовка в нем, и пилот. Тонкая нитка, связывающая меня с домом, порвалась.

Я шел назад, всего секунд десять, наверное, шел, но это были самые длинные десять секунд в моей жизни.

На глаза налип какой-то туман — огонь, грязь под ногами, земляная каша. Помню еще, я обернулся и проорал что-то вслед улетающему вертолету, не помню только что. И опять пошел. Я видел, что она там прощается с матерью. На расстоянии — близко не подходит.

Я тоже остановился. Стоял и глядел теперь беспомощно, как у забора танцует огонь, выплясывает среди всего этого ужаса. Я пялился на языки пламени, глаза к носу свел и всматривался в них, как в трехмерную картинку. Постепенно они становились выпуклыми и темными, почти что бордовыми. Даже отсюда я ощущал, какие они там горячие, а среди них, в самом их центре, раскаленная черная жара. Я подумал о дядь Семене. Представил, как он там. Я улыбнулся, вспоминая решимость, с которой он ушел. И радость — я представил себе ту радость, которую он ощутил, оказавшись рядом с ней, с женой своей.