Марк Леви - Похититель теней

— В этот час там уже никого нет. Если вы хотите подать документы, приходите до пяти.

Я признался, что пришел не за этим. Я студент-медик, а привела меня сюда надежда найти одну девушку, для которой музыка много значит (смысл жизни которой — музыка). Консерватория — моя единственная ниточка, и мне необходимо навести справки.

— А вы на каком курсе? — спросил сторож.

— Осталось несколько месяцев до интернатуры.

— Тогда вашей квалификации хватит, чтобы посмотреть горло. Оно у меня уже два дня огнем горит при глотании, а пойти к врачу нет ни времени, ни денег.

Я охотно согласился осмотреть его. Он впустил меня, и я его осмотрел у него в каморке. Мне потребовалось меньше минуты, чтобы поставить диагноз: ангина. Я предложил ему зайти завтра ко мне в отделение «Скорой помощи»: я выпишу рецепт, и он сможет приобрести антибиотики в больничной аптеке. Благодарный за услугу, сторож спросил меня, как зовут ту, кого я ищу.

— Клеа, — ответил я.

— Клеа, а дальше?

— Я знаю только ее имя.

— Вы, надеюсь, шутите.

Выражение моего лица говорило обратное.

— Послушайте, доктор, вы помогли мне, и я бы очень хотел помочь вам, но поймите, в консерваторию поступают две сотни студентов каждый год, некоторые учатся всего несколько месяцев, другие — годы, есть и такие, что продолжают учебу в других учебных заведениях, филиалах консерватории. Только за последние пять лет в наши реестры записано больше тысячи человек, и не по именам, а по фамилиям. Это будет труд Золушки — искать вашу… как бишь ее?

— Клеа.

— Да, но, увы, Клеа без фамилии… я ничем не могу вам помочь, уж простите.

Я ушел, досадуя ничуть не меньше, чем радовался, когда сторож согласился впустить меня.

Клеа без фамилии. Вот чем ты была в моей жизни, девочка из детства, ставшая сегодня взрослой, дорогое воспоминание, обет, который не исполнило время. Я шел по переходам метро и видел, как ты бежишь впереди меня по дамбе, крутя над головой воздушного змея; Клеа без фамилии, но рисовавшая в небе идеальные восьмерки и змейки. Девочка, чей смех похож на звуки виолончели, чья тень звала меня на помощь, не выдав своей тайны; Клеа без фамилии, написавшая мне: «Я ждала тебя четыре лета, ты не сдержал обещания, так и не приехал».

Дома я застал Люка, который все еще дулся на меня. Он спросил, почему я такой бледный. Я рассказал о своем визите в консерваторию и объяснил, почему вернулся несолоно хлебавши.

— Ты завалишь сессию, если так будет продолжаться. Ты же только об этом и думаешь, только о ней. Ты так свихнешься, гоняясь за призраком, старина.

Я вяло возразил, что он преувеличивает.

— Я тут прибрался немного, пока ты попусту тратил время. Знаешь, сколько бумаги я вытряхнул из корзины? Десятки листков, и это не конспекты и не химические формулы, а рисунки, и на них — одно и то же лицо. Ты неплохо владеешь карандашом, лучше бы использовал свой талант на эскизы по анатомии. Ты хоть сказал этому сторожу, что твоя Клеа играет на виолончели?

— Нет, как-то не подумал.

— Еще и тупой к тому же! — фыркнул Люк, опускаясь в кресло.

— Как ты узнал, что Клеа играет на виолончели. Я тебе этого не говорил.

— Десять дней я просыпаюсь под Ростроповича, ужинаю под Ростроповича и засыпаю тоже под Ростроповича. Мы с тобой больше не говорим, виолончель заменила нам разговоры, а ты спрашиваешь, как я догадался! Кстати, даже если ты разыщешь эту Клеа, кто сказал, что она тебя узнает?

— Если она меня не узнает, ничего не поделаешь.

Люк внимательно посмотрел на меня и вдруг грохнул кулаком по столу.

— Поклянись мне! Поклянись моей головой… нет, лучше поклянись нашей дружбой, что, если вы встретитесь и она тебя не узнает, ты поставишь крест на этой девушке раз и навсегда и снова станешь тем, кого я знал.

Я молча кивнул.

— Я завтра не работаю, зайду в больницу за антибиотиками и отнесу их от тебя сторожу в консерваторию, заодно, может, что-нибудь разведаю, — пообещал Люк.

Я поблагодарил его и пригласил пойти куда-нибудь поужинать. Наши средства были ограниченны, и в скромном ресторане вряд ли играла бы виолончель.

Мы расположились в ближайшем бистро и за ужином, пожалуй, выпили лишку. На обратном пути Люк присел на скамейку, не в силах совладать с головокружением, и поделился со мной своими трудностями. Он сказал, что дал маху, и тут же поклялся, что не нарочно.

— Какого еще маху?

— Позавчера я пришел обедать в столовую, там была Софи, и я подсел к ней за столик.

— Ну и?

— Она спросила меня, как ты поживаешь.

— И что ты ответил?

— Что ты поживаешь скверно. А когда она встревожилась, захотел ее успокоить. В общем, кажется, у меня вырвалась пара слов о твоих заботах.

— Ты, надеюсь, не сказал ей о Клеа?

— Имени не назвал, но поздно сообразил, что распустил язык. Я дал понять, что ты зациклился на поисках твоей родственной души. Правда, сразу добавил со смехом, что тебе было двенадцать лет, когда ты ее встретил.

— А как реагировала Софи?

— Как Софи на все реагирует, ты должен знать лучше меня. Сказала, мол, надеется, что ты будешь счастлив, что ты этого заслуживаешь, что ты замечательный. Извини, зря я это. Только не подумай, что я ляпнул с задней мыслью. Я не так умен для этого. Я просто злился на тебя, вот и вырвалось.

— Почему ты на меня злился?

— Потому что Софи говорила мне все это искренне.

Я подставил Люку плечо и помог ему подняться по лестнице. Он был мертвецки пьян, я уложил его в кровать, а сам устроился на его тюфячке у окна.

Люк сдержал обещание. Назавтра после нашей попойки, несмотря на жестокое похмелье, он зашел в больницу, взял в аптеке антибиотики и отправился в консерваторию. Дар Люка вызывать симпатию у людей, от которых он чего-то ждет, — для меня загадка. Никто не может перед ним устоять.

Люк вручил сторожу лекарства, разговорился с ним о его работе, выслушал несколько историй из жизни и за час добился разрешения посмотреть списки студентов консерватории. Сторож усадил его за стол, и Люк приступил к поискам с дотошностью профессионального сыщика.

Он выбрал два журнала за те годы, когда скорее всего могла поступить Клеа. Изучил в них каждую страницу, скрупулезно, с линейкой, читая фамилии. Ближе к вечеру он остановился на строчке, в которой значилось: Клеа Норман, первый курс, классическое отделение, инструмент — виолончель.

Сторож разрешил Люку заглянуть в ее личное дело, а тот обещал принести ему еще лекарств, если его горло за несколько дней не пройдет.

День подходил к концу, и я, воспользовавшись затишьем в отделении, пошел подкрепиться в кафе напротив больницы, когда появился Люк. Он сел за мой столик, взял меню и, даже не поздоровавшись, заказал закуску, основное блюдо и десерт.

— Ты угощаешь, — сказал он, отдав меню официантке.

— Это в честь чего? — спросил я.

— Потому что такого друга, как я, ты больше не сыщешь, поверь мне.

— Ты что-нибудь нашел?

— Если я скажу, что у меня есть два билета на футбол в субботу, ты, думаю, отмахнешься? И правильно сделаешь, потому что в субботу твоя Клеа играет в театре мэрии. Дворжак, концерт для виолончели и восьмая симфония. Мне удалось раздобыть для тебя билет в третий ряд, сможешь увидеть ее совсем близко. Извини, что я с тобой не пойду, но виолончелью я сыт на ближайшие сто лет.

Я полез в шкаф: надо было решить, как одеться для этого вечера. Выбор был невелик. Но не идти же на концерт в зеленых штанах и белом халате!

Продавщица в универмаге посоветовала мне голубую рубашку и темный пиджак, подходящий к моим фланелевым брюкам.

Театр мэрии оказался совсем маленьким: в зале не больше сотни кресел, расположенных полукругом, и сцена всего метров двадцать в длину. Столько же было и музыкантов в выступавшем в этот вечер ансамбле. Дирижер раскланялся под аплодисменты, с правой стороны кулис группой вышли исполнители. Мое сердце забилось чаще, гулко застучало даже в висках. Меньше чем за минуту все расселись по своим местам — слишком быстро, чтобы разглядеть силуэт той, кого я искал.

Зал погрузился во тьму, дирижер поднял палочку, и зазвучали первые ноты. Восемь женщин сидели во втором ряду ансамбля, и только одно лицо привлекло мое внимание.

Ты была такой, какой я себе представлял, — взрослой женщиной и еще красивее, чем прежде. Твои волосы падали на плечи и, кажется, немного мешали тебе, когда ты поднимала смычок виолончели. Я не мог распознать твою партию в концерте. Потом настал черед твоего соло, всего несколько взмахов смычка, несколько нот, которые я наивно счел предназначенными мне одному. Прошел час; я не сводил с тебя глаз ни на миг. А когда зал поднялся и зааплодировал, я крикнул «браво!» громче всех.