Михаил Тырин - Жёлтая линия

— Меня так звали в школе. — Я насторожился.

— Естественно. Пей, Беня. Мы заели теплую водку яблоками, заполняя паузу их тихим хрустом.

— А вы чем занимаетесь? — спросил я.

— Давай-ка на “ты”. Нам еще долго тут… — Он покосился на запас спиртного. — Что ты там говорил?

— Чем ты занимаешься?

— Я адвокат. Специалист по международному праву.

— Звучит здорово. Только, наверно, скучно.

— Нет, ничего. Когда надо что-то или кого-то провезти через несколько границ и не вляпаться в неприятности — зовут меня. Бодрит, знаешь ли. Вернее, бодрило…

— А что?..

— А ничего! — оборвал он и со злостью перевернул бутылку в бокал у немало расплескав на свое пальто. — Пей, Беня!

Мы начали пить джин, от которого меня вдруг очень здорово зашатало на стуле. Потом кончились яблоки. Щербатин куда-то позвонил, и некто в синем комбинезоне принес коробку с копчеными курицами. При этом у Щербатина возникли, как я понял, проблемы с наличностью, и он отдал гонцу один из своих перстней.

Затем как-то неожиданно оказалось, что мы сидим почти в обнимку и наперебой рассказываем о своей жизни, о бабах-стервах, от которых много натерпелись, о начальниках-свиньях, о друзьях-предателях и даже о соседях-склочниках.

Я уже забыл, что с Щербатиным мы познакомились в пивной несколько часов назад, мне чудилось, что мы старинные друзья, и поэтому я болтал много лишнего, скрипел зубами, махал кулаками, хорошо, что не плакал.

Затем мы начали было петь, но тут же со всех сторон нам начали колотить в батарею, и тогда я решил почитать Щербатину свои стихи.

Он слушал, прикрыв глаза, чуть кивая и покачивая в такт бокалом, потом сказал:

— Боже, какая белиберда. Неужели тебе хотелось тратить на это время?

Я только сокрушенно мотал головой и сжимал кулаки, поэтому Щербатин погладил меня по плечу и успокоил:

— Не переживай, ты не единственное ничтожество на этом свете, я тоже теперь пустое место.

Мы еще выпили, и его вдруг понесло. Он принялся бегать по квартире, орать в окна, а затем схватил телефон и начал звонить девочкам. Девочки приехали на удивление быстро, словно ждали, но, увидев пустую квартиру, потребовали деньги вперед. А потом устроили скандал: Щербатин пытался расплатиться с ними телефонной чип-картой, и можно себе представить, куда он эту карту собирался им засунуть. Он еще орал: “Ночной тариф — пять центов минута! Требую посекундной тарификации!..”

Девочки уехали, я не успел даже их толком разглядеть. Мы снова принялись пить и плакаться друг другу в жилетку. Мы разбили оба бокала, а я вдобавок кокнул две еще не пустые бутылки, поэтому Щербатин сам поил меня из горлышка.

— Щербатин! — стонал я. — Мне все обрыдло, я хочу назад, в детство. Там было будущее, там были надежды. Все только начиналось, а сейчас — кончается!

— Беня, Беня… — вздыхал он. — Пей, маленький, и не печалься. Ничего не поздно начать заново.

— Щербатин, тебе доводилось когда-нибудь так облажаться, что жить не хочется, видеть никого не хочется? Скажи, было?

— Было, Беня, было. Мне хотелось куда-нибудь скрыться, уехать, стать моряком или лесорубом, только бы подальше от старых неудач. Ты готов стать моряком или лесорубом?

— Кем угодно, Щербатин! — клялся я. — Главное — самим собой. В любую глушь, в любую дыру — хоть завтра! Мне нечего тут терять.

— И мне уже нечего, Беня. Знаешь, сегодня я позавидовал тому бродяге, который пристал к тебе на улице. У него ничего нет, ему ничего не надо. У него есть жизнь и, может быть, мудрость, которой он хотел с тобой поделиться. Он в другом мире. Давай и мы сбежим, Беня?

— Куда? Везде одно и то же дерьмо.

— Ничего, Беня, найдем место почище. Главное — решиться.

— Да, Щербатин, истиная правда. — Я бил себя кулаком в грудь. — Надо решиться — раз в жизни. Сколько раз мне хотелось, чтобы мой дом сгорел, а вместе с ним — все чертовы справочки, документики, счета за газ и свет, письма, тряпье, которое жалко выкинуть. А еще лучше спастись с тонущего корабля, чтобы все дрянь потонула — а жизнь осталась…

И я начал молоть какую-то чушь о том, как хочу утром распахивать окно, и вдыхать запах леса, и исписывать груды листов, так чтоб перо догоняло мысль, и завтракать деревенским молоком и свежим хлебом, и думать думы над обрывом, глядя в синюю даль…

— Щербатин, я хочу говорить, что я поэт, а не разнорабочий. Почему эти свиньи при слове “поэт” сразу отодвигаются и смотрят, как на кретина?

— Мы сбежим от этих свиней, Беня… Сбежим, прямо сейчас. Есть у меня лазейка. Они нам еще позавидуют. Только не говори завтра, что сам не хотел этого.

— Хочу, Щербатин, очень хочу, — неистово клялся я. — Вывези меня из этого дерьма, помоги все начать заново.

— Помогу, Беня, помогу….

Он неверными шагами направился к телефону, но тот оказался разбит — не помню, когда это мы успели. Тогда он принялся лазить по карманам и наконец нашел мобильник. Грузно уселся на подоконник, набрал номер.

— Привет, это я… Про должок помнишь? Только нас двое. Что? Не скупердяйничай…

Я вдруг заметил, что он крутит в пальцах ту грязную бумажку, которую сунул мне бродяга. Впрочем, мне уже было плевать.

— Ну, хватит спорить, вызывай своих замораживателей… — наговаривал Щербатин в трубку. — Что? Не замораживатели? А кто? Ах, обезвоживатели…

Меня уже терзала зевота, переходящая в тошноту, в висках ломило. Я старался не думать о том, как буду себя чувствовать завтра.

— Все! — объявил Щербатин и со сладострастием рассадил телефон о стену.

Посыпались детальки.

Но и этого ему показалось мало. Он порылся в груде хлама на полу и нашел, кажется, тюбик губной помады. И этой помадой написал прямо на обоях слово из шести букв, означающее в экспрессивной форме окончание чего-либо. И поставил жирный восклицательный знак.

— Все, Беня! Ложись, отдыхай, о нас позаботятся.

Я, идиот, даже не попытался что-то прояснить. Я был доволен, что кто-то в очередной раз за меня все решил.

Я очнулся лишь на минуту и увидел над собой человека в голубом халате.

— Спокойно! — Он улыбнулся и ввел мне в плечо иглу шприца.

— А-а-а-а!!!

Чей-то жуткий крик привел меня в чувство. Впрочем, оказалось, ору я сам.

И, пожалуй, было от чего орать.

Мне казалось, что меня ломают на куски. Тело мое стало каким-то жестким, несгибаемым, будто хлебная корка. От малейшего движения — невыносимая тупая боль в мышцах и суставах. Вдобавок, было холодно. И, кроме того, я был совершенно голый.

— Девятое удаление, — послышался рядом незнакомый голос. — Не думаю, что ближе.

— А я что говорил? — присоединился еще один незнакомец. — Таких словечек, честно говоря, я еще не слышал. Не долетали до наших мест.