Салли Гарднер - Червивая Луна

Я стоял уже почти под стеной, проходившей вдоль рельсов. Для нее у меня было хорошее слово – неприступная. Писать я, положим, не умею, но словарный запас у меня огромный. Я собираю слова; в россыпи звуков они – как леденцы.

Наш с дедом огород примыкал к стене с той стороны, но она была такой высокой, что мы через нее ни фига не видели. Невозможно было догадаться, что за ней на самом деле дикий луг, усыпанный цветами. Бабочки выплясывали над ними, как будто природа устроила званый бал и зажала все пригласительные билеты. Я никогда раньше ничего подобного не видел, и у меня аж глаза в кучку собрались от такой красоты. Вот что я подумал: «Если завтра человечество провалится сквозь землю, по крайней мере ясно, кто будет по этому поводу праздновать».

Ну, Стандиш, что встал? Малина, мяч – тогда уж и цветы, нет?

Дебил. Тут только в мою затуманенную голову пришло, что у меня нет ни малейшего представления, как перебраться обратно через стену. Я не просто влип, я сидел в говне уже по пояс, и скоро засосет с ручками. Потому что перелезть через стену я не мог. Дело не в высоте; дело в битом стекле на верхушке, раз – и прощай, артерия. Если обе твои руки к тебе еще приделаны – значит, ты точно не лазил на эту стену.

Трепать-колотить. Одно из двух: или придется возвращаться тем же путем, что исключено, или…

Давай, Стандиш, расскажи про «или».

Кирпичная стена кончается там, где кончается наша улица, у огромного бессмысленного дворца на верхушке холма. Когда я был маленький, я точно знал, что дворец построили из великанского конструктора, настолько он был несоразмерный со всем остальным. А дед сказал, что это место – проклятое.

Что я вам сейчас рассказываю, было в самом деле. Какому-то умнику пришло в голову увековечить то ли какую-то царицу, то ли какую-то битву – неизвестно, что именно, обе уже одинаково забыты. Дед, изучивший местную историю, утверждает, что много зим назад на вершине холма был глубокий колодец, вода в котором славилась волшебными целительными свойствами, а охраняли колодец три ведьмы. Они постановили беречь это место, а кто побеспокоит его, тот навлечет на всю округу проклятие. Потом, конечно, мудрых ведьм отволокли в кутузку.

А через много лет этот старый хрыч, распухший от денег, пришел, засыпал колодец и поставил свое уродство в честь царицы или битвы.

Первый Дворец народа сгорел дотла в день открытия. Тогда, будто действие пророчества ведьм не было уже всем очевидно как на ладони, богатый хрыч отстроил страхолюдину заново. Типа показал фигу суевериям. Но дед говорил, что ведьмы – они играют с дальним заходом. Мерзкий старый дворец все еще блестел за лугом, как стеклянный глаз.

Почему я все это вспоминал, стоя по другую сторону стены, не выпуская из рук цветов, рубашки с малиной и сдутого мяча? Потому что за это время я успел успокоиться, подумать и представить в своей голове путь на свободу.

Папа – до того, как они с мамой исчезли, – говорил как-то с дедом про вырытый ими лаз, который вел от бомбоубежища в парк. Когда они заметили, что я тоже нахожусь в комнате, то перешли на прежний, чтобы я не понял.

Но я вот что обнаружил про языки: когда не умеешь ни читать, ни писать, то слова начинают раскрываться на слух. Из них можно выжать сущность, как из музыки. Надо только выкинуть все из головы, настроиться на поток речи, и тогда попадаешь в смысл на сто десять процентов.

Если по чесноку, то я чуть не завизжал от радости, когда набрел наконец на люк, открывающий тот лаз. Его было почти не разглядеть под наросшим зеленым ковром. Он так давно скрывался от глаз, что пришлось потрудиться, отнимая у природы то, что, по ее мнению, уже ей принадлежало.

Когда я сгрузил добычу на кухонном столе, я себя чувствовал Санта-Клаусом.

Дед несказанно удивился.

– Знаешь, у меня сейчас ровно два желания. Во-первых, хотел бы я знать, как делают малиновое варенье, а во-вторых, кто бы мне сказал, как мы теперь будем отбеливать эту чертову рубашку, твою единственную, между прочим.

Было время, когда я бы сказал, что кто-то услышал его молитвы. Теперь-то я знаю, что все гораздо более случайно. Семья Гектора только что поселилась в соседнем доме. Дед заявил, что они – стукачи, а коли так, то наверняка знают, как вывести с рубашки пятна от малины. И вот с этого-то все и началось.

С дедом мне всегда было спокойно. Пусть стены у нас в доме непрочные, зато непрозрачные – об этом дед позаботился. Дед у меня – хитрый старый лис. Он никогда не прогибался и любил говорить мне, что не скопил ничего, кроме собственного достоинства, а его-то не отдаст никому. Никакой вере, никакой церкви, никакому учению. Взгляд его серых глаз не упускал ничего. Видел много, говорил мало.

Когда у нас завелись соседи, он сказал, что не собирается к ним с чашкой сахара.

– Сахара? – спросил я. – С какой стати? Он же на вес золота.

Дед засмеялся.

– До войны, когда вдоль улиц стояли аккуратные, не взорванные еще дома, было принято ладить с соседями. Если у кого-то в чем-то нужда, нужно дать.

Это мне показалось разумным, но ни в одном заброшенном доме на всей нашей улице не было никого, кому можно было бы что-то дать. Дед сказал, что Лаши – стукачи. Я понял: это просто он так пытался сказать, что ему не хочется, чтобы там жил кто-то другой. Тот дом был домом моих родителей, пока они не перестали существовать. Новые жильцы делали их исчезновение еще более окончательным. Подчеркивали его, обводили жирной чертой знак вопроса, так, что от него никуда было не деться. К тому времени с исчезновения мамы с папой прошло чуть больше года. Люди часто пропадали без вести: друзья, соседи стерты, как и мои родители, имена забыты официально – никаких следов их существования.

Тогда мне пришло в голову, что в мире полно ям, таких дырок, в которые можно упасть, и больше тебя никто никогда не увидит. Я не видел, какая разница между смертью и исчезновением. И от того и от другого оставались одинаковые дыры. Дыры в сердце. Дыры в жизни. Было сразу заметно, когда они появлялись. Сначала в доме гас свет, а потом его или рушили, или взрывали.

Дед всегда подозревал, что главные стукачи в нашем районе жили в домах с алыми грудками, на пригорке в другом конце улицы, напротив дворца. В крепких, нетронутых домах, выделенных исключительно для членов движения «Матери за чистоту», как миссис Филдер и ее старухи. Они беспорочно работали на Навозников и кожаных, доносили на соседей, получая в обмен молоко для детей, одежду, всякие такие мелочи, за которыми простые полуголодные несознательные граждане вроде нас каждый день стояли в очередях.

Я спросил у деда, почему стукачи обязательно знают, как отбелить заляпанную малиной рубашку.