Инна Живетьева - Закон сохранения

— Тебя посадят!

Марта спокойно сняла с него куртку, вышла на площадку стряхнуть снег. У Влада вокруг ботинок растеклась лужа. Артем смотрел на нее, потом перевел взгляд на дрожащие руки Влада и выдавил:

— Уходи.

Влад ошеломленно посмотрел на него, на его скулах выступила рваные красные пятна.

— Дурак ты, Темка.

Сказал и сел под дверью. Прямо в лужу. У Артема впервые за те дни стало чуть легче на душе.

— Ты знаешь, наш дом как чумной обходят.

Они решили уехать в Южную Столицу, к живущему там до сих пор дядьке Влада. Марту из школы уволили. Осталось дождаться, когда родит Наталья. А Влада срочно вызвали в рейд.

Дальше Артем не хотел думать. Поджав сломанную руку, он уткнулся лицом в сгиб другой, со стоном закусив рукав рубашки. И словно нарочно, он четко увидел лицо Марты, и уже не мог не вспоминать.

Когда рано утром раздался стук в дверь, Гордоны только уснули после бессонной ночи, полной напряженного ожидания ареста. На пороге стояла Наташка. В тапочках, в ночной рубашке, она бежала два квартала, не замечая первых весенних луж. В руках она комкала телеграмму.

… подснежники мокрые, под пальцами расползаются. Черно-белое кино. Глухой стук дождя. Семь гробов, семь фотографий. На одной мальчишка восемнадцати лет, губу оттопырил, складочку меж бровей сделал. На его гробу женщина в тусклом платье лежит, из-под платка седые пряди выбились. Крупный план: руки, большие, с набрякшими венами, скользят по крышке гроба, словно гладят лицо. С другой фотографии мужчина улыбается, на викинга похож. А напротив рыжая девушка стоит, на каблучках шатается, и все повторяет: «Он не любит дождь. Он не любит дождь». Гробы, гробы…Возле одного женщина стоит. Руку на живот положила, а сама — как барельеф на сером камне. Не плачет. Зря Марта говорит, что эта Наталья. Наташка девочка совсем, а у этой глаза как у старухи. Черно-белое кино. Потому что такое не может быть правдой. Гробы начали опускать, рыжеволосая бросилась, вцепилась, не дает. Где-то туфельку потеряла, скользит босой ногой по мокрой глине. Артем землю в руку взял, Марта сказала, мол, брось в могилу. А земля грязью сквозь пальцы… И с фотографии — как выстрел в упор — глаза Влада. Правда, не кино.

Артему захотелось вжаться в угол камеры и по волчьи завыть. Как хотел завыть тогда, дома, после похорон, но не успел. Его пришли арестовывать.

…Артем снова лизнул трубу, смачивая запекшиеся, покрытые засохшей кровью губы. Он пытался вспомнить сцену ареста, чтобы снова увидеть лицо Марты. Но после похорон Влада Артема ничего не трогало, и он забыл, как его арестовывали и как обыскивали квартиру. Забыл суд. Помнил лишь сожаление, что так ничего и не узнает о сыне Влада. Наташку забрала родня, куда-то увезла, там она и рожала. Артема так измучило воспоминание, что он не услышал, когда подошли к двери. Из коридора хлыну свет, слепя его.

— Гордон, на сеанс, — сказал появившийся в проеме охранник.

Артем с трудом поднялся, опять ощущая ледяного ежа под ребрами. Наручники одевать не стали. Повели длинными коридорами, лестницами, где каждый пролет затянут сеткой. Пыхтел позади охранник, мешая сосредоточиться. Артем не хотел быть маленьким винтиком в системе, дающей сильным мира сего детскую радость, и в такт шагам твердил про себя, готовясь:

«Мне хорошо. Марта, Влад, слышите, мне хорошо. Мне хорошо, мне хорошо, черт возьми!»