Вечный день - Эндрю Хантер Мюррей

И снова перед ее глазами возникло письмо, как ни гнала она его из мыслей. В голове сами собой зазвучали фразы. Она помнила каждое слово даже через две недели после прочтения.

Забудь, твердила она себе. Забудь, забудь.

Кораблей, конечно, стало значительно меньше, но целые тысячи все еще бороздили моря и океаны — гигантская флотилия, единственным командующим которой была слепая удача. К настоящему времени большинство из них снесло в мертвую зону в центре Атлантики, где они наконец-то и угомонились, объединившись в караван километров на восемьдесят — прямо-таки архипелаг ржавого металла, обреченный лишь гнить да тонуть по частям. Как-то Хоппер прочла, что до Замедления в океане единовременно находилась сотни тысяч плавсредств. В подобное даже не верилось.

Ныне корабли угрозы не представляли: в уцелевших странах не осталось столько людей, чтобы куда-то отправляться. Вот айсберги попадались куда чаще. И были гораздо опаснее. Суда, если не оказывались большими, трудностей не вызывали, а вот даже маленький айсберг мог натворить бед.

Как бы то ни было, платформу окружало тридцатикилометровое кольцо. Благодаря талантам Харва к электротехнике при разрыве оно уведомляло по радиосвязи о среагировавшей секции, сообщая нужный азимут. На разведку посылали «Ракету». Если причиной тревоги оказывался айсберг, тогда отправлялось судно побольше, «Герти», которое буксировало ледяную гору на другой курс. Однако с маленькими суденышками приходилось разбираться самим.

Работа Хоппер на айсберговых выходах заключалась в расчете курса дрейфа и определении преобладающих поверхностных течений. Кроме того, она рассчитывала необходимые величины и направления воздействия на айсберг для предотвращения столкновения с платформой. Приятно было выполнять задачу с ощутимым результатом, вот только работенка была чуть ли не детской, да к тому же отвлекала ее от основной.

Да уж, основная работа. И вот он снова напоминает о себе — человек, научивший ее всему тому, чем она сейчас занимается. Хоппер ясно слышала слова из его письма, озвучиваемые его же голосом, таким виноватым и тихим, как в последний раз, когда они виделись.

Впереди показалась платформа. Первыми всегда становятся видны градирни и клубы пара тепловой сети — жалкие облачка из вытяжных труб, предназначенных для более масштабного использования. Вот оно, место, которое она хоть сколько-то может называть домом: обледеневшая громада облученного металла, высящаяся среди замерзающего океана.

Когда-то платформу, установленную в трехстах километрах от юго-западного побережья Англии, называли многообещающим началом новой серии. А нынче было ясно — она, несостоявшаяся и одряхлевшая, первая и последняя в своем роде. По словам Харва, реакторы платформы все еще производили достаточно энергии для поддержания ее функционирования и кое-какие излишки даже перепадали Большой земле. Как только спадет и эта скудная выработка, станцию без лишних слез забросят, как и уйму прочего в нынешнем разлагающемся мире.

И последние строки письма, этого потока тоскливой мольбы. Не о прощении, но о… Да кто ж знает, что у него было на уме? Хотя скорее всего все-таки отчаянная попытка извиниться, приправленная наживкой из некой тайны. Вот только Хоппер тайны больше не интересовали.

И в заключение нетвердая подпись: Эдвард Торн.

Она сожгла письмо. Ей доставило особое удовольствие держать лист за правый уголок, чтобы подпись — и человек, отправивший это письмо, — сгорела в самом конце. Словно в насмешку, последними различимыми словами оказались: «Элен, пожалуйста, не уничтожай письмо…» А потом: «Элен, пожалуйста, не…» И наконец просто: «Элен…» Хоппер специально не стала запоминать указанный адрес — на случай, если вдруг потом передумает. Ответа от нее он не дождется.

Платформа приблизилась. Теперь над волнами виднелась вся ее массивная конструкция — унылая, потрепанная штормами. Она смахивала на исполинскую металлическую корону — эдакие останки утонувшего короля-гиганта. Четыре опоры основательно покрылись ржавчиной, якорные цепи в снопе брызг позвякивали на североатлантическом ветру. У самого основания платформа позеленела от облепившей ее растительности, цеплявшейся за металл с таким упорством, будто ей было известно, что на сотни километров вокруг лучше дома не сыскать.

Хоппер отстегнула от пояса фляжку с водой и сделала несколько глотков. Затем посмотрела в темную морскую даль, не появится ли вдруг кит.

Наконец, когда моторка уже по инерции скользила к самой платформе, Хоппер вновь повернулась. И только тогда заметила черный вертолет, припавший к палубе, словно мясная муха.

Теперь, спустя тридцать лет после полного завершения, Замедление казалось самой обыденной вещью в мире. Сложно представить, что когда-то оно вызвало у людей такое потрясение.

Хоппер знала, что она одна из последних «детей до»: ей выпало родиться за четыре года до полной остановки вращения планеты. И теперь она являлась уникумом. Конечно, с той поры на свет появилось еще множество детей, однако в последние годы перед катастрофой уровень рождаемости рухнул. Мир в ожидании катаклизма замер, а с детьми носились что с королевскими особами — сытно кормили да баловали сверх всякой меры, словно в качестве заблаговременных извинений за загубленную планету, которую родители не смогли уберечь.

И все же в те годы желание иметь детей воспринимали в лучшем случае как блажь, в худшем — как жестокость. Зачем приводить ребенка в разрушающийся мир? Хаос и дефицит в конце Замедления удерживали либидо планеты в узде. Беременности прерывали, поспешно и небрежно.

Ввиду неопределенности хронометрирования финального восхода солнца ни одного ребенка нельзя было формально признать последним свидетелем прежнего мира — мира рассветов и закатов, прохладных и ясных вечеров. Даже если бы ровнехонько с вращением Земли и остановились какие-нибудь гигантские часы, а все родильные дома прочесали на предмет регистрации последнего рождения, все усилия в итоге оказались бы тщетными. Кем бы этот ребенок ни был, вполне вероятно, к этому времени его уже не осталось в живых.