Ната Хаммер - ООО «Удельная Россия». Почти хроника

– Не томите, расскажите, как прошла беседа с Вашингтоном, – попросил голос главного идеолога.

– Позитивно. Оппозицию перенаправили.

– Что потребовали взамен?

– Сущую ерунду, то есть Чукотку.

– А зачем им Чукотка?

– Стратегические запасы консервов хранить.

– Им что, Аляски мало?

– Видите ли, я неудобных вопросов не задавал. Мы не в том положении, чтобы задавать неудобные вопросы.

– То есть угроза приступа миновала?

– Миновала.

– Тогда закрываем заседание и расползаемся, но руку с пульса событий не снимаем.

Кремляне заширкали креслами, фонарики заплясали в воздухе. Зал заседаний кремляне покидали поодиночке разными потайными ходами. Люберецкий пропустил всех, затем широко распахнул дверь в приемную, и щурясь от яркого света, осмотрел опустевший зал заседаний. Он был девственно пуст, и только многочисленные отпечатки пальцев на полированной поверхности стола могли свидетельствовать о прошедшем совещании и его участниках. Любереций нагнулся и посмотрел под стол. Под столом валялся разводной ключ. Люберецкий поднял его, оглянулся в поисках скрытых камер, встал в темный угол, спрятал ключ под куртку и поздравил себя с удачей. Обладая ключом, он сможет сам регулировать кресло и быть независимым от разводок кремлян. Он вышел через дверь, сел в припаркованную у Царь-пушки «Кодлу», развернул пропеллер, включил видеокамеру и взмыл в небо – наблюдать и протоколировать дальнейшие события.

Агнесса стояла у запертых врат в Храм Христа Спасителя в покаянной молитве. Белые волосы, покрытые черной кружевной косынкой, кокетливо выбивались у виска. Одежда, также из черного кружева, закрывала все, ничего, однако, не скрывая. Стояла она здесь уже долго, колени нестерпимо болели, и оттого на лице отражалось подлинное страдание. Шел третий час съемок рекламного ролика, и она уже сто раз падала на колени и простиралась ниц, а режиссер все время кричал: «Не веррю! Не веррю!» Даже теперь, когда от боли по лицу Агнессы текли настоящие слезы, бородатый мучитель под черным зонтиком продолжал картаво твердить: «Не веррю!»

Солнце успело напечь голову в черном платке, к тому же Агнессе нестерпимо хотелось пить. Но режиссер запретил давать ей воду: ему нужны были натурально спекшиеся губы. Протянутые в мольбе руки ее тряслись от напряжения и усталости. В глазах мелькали черные мошки. Она вдруг увидела, что лицо ее тирана стало расплываться и сливаться с зонтиком, а голос звучал словно из небесного далека: «Не ве…». Агнесса изящно упала в обморок.

Испугавшись, что лишится заказчика, который еще даже не оплатил накладные расходы, режиссер с воплем: «Мы ее терряем» – лично бросился к героине с бутылкой тепловатой газированной воды. Ассистентка выхватила ведерко со льдом из-под бутылки белого шабли, которое для охлаждения пылающей души прихлебывал по ходу съемок режиссер, и опорожнила его на лицо и грудь пострадавшей. От контакта с кубиками льда Агнесса вздрогнула и открыла глаза.

«Вот он, вот он, кадрр! Коля, снимай! Снимай, Коля, скоррее, лед тает!» И режиссер, склонившись над героиней, скомандовал: «Молитесь, Агнесса Никитишна, молитесь!». «Не верю…» прошептала Агнесса и снова впала в забытье.

«Ах, ты, боже мой! Какой слабый кандидат! Двух часов лишений перретеррпеть не может. А ведь избиррателю будет втиррать, что рради него пойдет на любые испытания». И он начал хлопать Агнессу по щекам. «Очнитесь, Агнесса Никитишна, очнитесь!»

Каким-то задним ухом режиссер расслышал за спиной шум, нарастающий как цунами, и тяжелые звуки прыжков – словно прыгал гигантский кенгуру. Режиссер обернулся: перед ним возвышался Альбрех Наковальный, обутый в сапоги-прыгоходы.

«Ну, что, гнида, – широко улыбнулся он режиссеру, – разлука была недолгой. Значит, оплаты требуешь? Сейчас я тебе отплачу полной ложкой. – И обернувшись к подбегающей толпе, прокричал: – Граждане! Тут сионист русскую женщину рукоприкладствует. Бей его!» «Бей!» – откликнулись в толпе и кинулись на режиссера. «Женщину, женщину не повредите! Она – кандидат в национальные святые, – предостерег Наковальный, узнав в обморочном теле лидера Женской православной партии Агнессу Никонорову. – Поставьте ее к фонарю!» – «Так не стоит! – сообщил кто-то из толпы. – Все время вниз сползает!» – «Так привяжите, а то затопчут ненароком». – «Чем вязать-то?» «Брючными ремнями пожертвуйте!». – «А этого куда?» – «На крест его, иудея-христопродавца! Пусть на своей шкуре почувствует, каково это – за всех страдать!»

Агнессу приторочили к столбу ремнями под мышками, грудью и коленками, а потом подтащили к столбу заградительные щиты от ремонтируемого канализационного колодца. Режиссеру жестко вывернули руки, как когда-то на митинге полиция выворачивала руки самому Альбреху Наковальному, и повели полусогнутого к бетонному кресту, где пожертвовав еще десятком ремней, в том числе женских, энтузиасты накрепко зафиксировали режиссера в висячем положении.

«А теперь разнесем по кирпичикам этот ложный храм! Храм, построенный при продажном президенте градоначальником Кацманом на деньги всех налогоплательщиков без разбору не может быть истинным! Храм, который не принадлежит Церкви, а лишь дан ей в аренду малой частью! Храм, где в Белом зале под святым образом жрут, пляшут и пускают мыльные пузыри! Где под куполом на иврите начертано „Элохим“! Где на полу и на арочных проемах красуются шестиконечные звезды Давида!» – и прежде чем публика смогла переварить сказанное, Альбрех бабахнул из базуки по главному куполу. Купол словно срезало гигантским лезвием. Он скатился налево, задев по пути боковой, и с гулом грохнулся оземь. «Штурмуем ворота, выносим святые иконы из этой меняльной лавки! Тут нашу исконную православную веру в праведного сына иудейского бога разменяли на жидомасонские рубли! Тут поклонялись золотому тельцу и склонялись перед властным тираном Куцыным», – подзуживал в мегафон Наковальный. И он снова бабахнул из базуки. Двери храма взлетели на воздух, и фасад раскололся надвое, все внутреннее пространство осветилось закатным солнцем и заиграло багрянцем.

«Эй, Альбрех Дуралексович, а разве христианство не родилось как ересь иудаизма?» – раздался голос сверху. Толпа подняла головы и увидела зависшую в воздухе пятнистую «Кодлу». «Граждане! Это провокация Кремля! Запомните – все, что было до Христа, – чистая ересь, а Господь наш затем и был рожден, чтобы расставить все по своим местам!» – зашелся в крике Наковальный. «Значит, Ветхий Завет – это жидовская ересь?» – «Убери от нашего Ветхого завета свои грязные руки, Вася! И сам убирайся, пока тебя базукой в порошок не стер, выкормыш кремлевский!» – «А ты – выкормыш цеэрушный, и храм разрушить тебе американцы приказали!» – набирая высоту, припечатал Люберецкий. Наковальный полыхнул выстрелом вслед улетающей «Кодле», но в «Кодлу» не попал. Зато попал в памятник Петру, прямо в мачту парусника. Мачта упала. Остался Петр, угрожая Наковальному золотой дубинкой в виде свитка. «И Петр нам чуждый! – подвел обоснование под выстрел Наковальный. – Петр привел всю эту немчуру с Запада, исковеркал исконные устои! Не отвлекаемся, друзья, на провокации, работаем, время дорого! Наша задача – разрушить до основания. Иконы складываем вокруг нашей будущей святой. Есть среди нас священники? Есть! Святые отцы! Сортируйте утварь и следите, чтобы разгневанные массы церковные ценности не сперли»…