Екатерина Паньо - Имена льда

Что ж, по крайней мере, все они живут на одном хуторе. Который даже названия собственного не имеет — на карте он значится как «Двадцать пятый километр». Название вводит в заблуждение — на самом деле это весьма неблизкий свет. Двадцать пять километров — только по грунтовой дороге, свернув с асфальтированного, в выбоинах проселка, который, в свою очередь, сбегал с юго-западной трассы часах в полутора езды от черты города. Проселок настолько плох, что когда он заканчивается и сменяется рыжей грунтовкой, похожей на грубо выделанную керамику, Пьетро по привычке благодарит Мадонну и всех апостолов. Если сбросить скорость, ямы не слишком донимают после тряски по проселку. Пыль, вечный спутник машин на грунтовках, прибита росой. Тишину прорезают только шелест мотора и напряженные трели каких-то пичуг.

Сейчас он был один посреди океана кукурузы. В таком полном одиночестве, какого не выдержала бы психика нормального человека, привыкшего к толчее мегаполиса и мгновенному обмену информацией в Сети. Конечно, в машине был встроенный информатор. И, кажется, в кармане лежал еще один — портативный. Но они только вызывали раздражение — как костыли для человека, привыкшего к тому, что его тело — здоровое и гибкое — легко справляется с любыми нагрузками. Все внешние интерфейсы неуклюжи.

Впрочем, воспоминание об этой информационной легкости оказалось смутным, как фантомная боль — и даже оно скоро должно стереться. Пьетро был хорошо подготовлен к заданиям подобного рода — ни привычных движений, ни ощущений, ни даже снов. Возможна такая глубокая чистка подсознания? Если да, то почему ее не используют в промышленных, так сказать, масштабах? Заповеди не велят? Так вот ведь, в его случае Заповеди делают исключение. А раз исключения возможны в принципе, их скоро столько насочиняют — никаких мощностей не хватит поправки строчить.

Солнце поднималось над холмом. Роса высохла. Пьетро, наконец, начал согреваться. Это было странно — не ощущать холода, не передергивать поминутно плечами от озноба. Он не помнил, когда ему было тепло последний раз — даже климат-контроль в машине не позволял согреться. Чтобы не уснул за рулем, что ли…

Он осторожно потянул замок куртки. Все-таки человек — метеозависимое животное. Климат-контроль никогда не заменит ему настоящего солнечного тепла. Пьетро, щурясь, осматривал поля. Хотелось нырнуть в заросли кукурузы и, стряхивая себе за шиворот капли росы, красться куда-то, как настоящий индеец. А потом найти самый толстый початок, отломить его, ободрать листья и съесть. Сырым. Вгрызаться в плотные сладкие зерна. А потом зашвырнуть огрызок подальше в заросли и найти следующий початок.

Пьетро сглотнул. Он ощутил, словно наяву, вкус чуть недозрелой кукурузы. Запах свежего початка. Его ладони помнили шершавость листьев, оборачивающих кочан. Как им удается сделать искусственную память такой натуральной? Или дело в том, что никакая она не искусственная?

Пьетро полез в заросли, надеясь, что на этом отдаленном участке поля нет сигнализации. Он сорвал початок и вернулся к машине. Листья оказались в точности такими, какие помнили его ладони. И вкус тоже был тем самым. Вот только наяву он совершенно не понравился Пьетро. Он без энтузиазма погрыз и, не доев, зашвырнул початок подальше. Память не подвела. Подвело что-то другое.

Пьетро вернулся в машину, завел мотор и поехал к хутору, который виднелся на пологом склоне следующего холма.

— Я отказываюсь здесь работать, — кричала женщина с нездоровым цветом лица — Леонора, вспомнил он. — Мне не нужны ваши деньги, если я сойду с ума. О, они сведут меня с ума, без сомнения, — она энергично закивала головой. — Они сами… — она запнулась и с опаской посмотрела на него, а потом отмахнулась от собственных сомнений, — они сами сумасшедшие старухи, и всех вокруг стараются сделать такими же.

— Хорошо, Леонора, — кротко произнес Пьетро — он научился этому давным-давно, ведь этим сопровождался едва ли не всякий его приезд на этот хутор. — Я вернусь в город и подыщу вам замену. Вы не откажете в любезности подождать еще дня три?

— Три? — они всегда тут же выпускали пар, эти сиделки, когда слышали его спокойный голос и понимали, что он не станет их упрашивать. Они начинали покусывать губы или нервно теребить передник, опускали взгляд, и ему казалось, что он явственно слышит, как шуршит в черепной коробке процессор, подсчитывая барыш и соотнося его с проигрышем.

— О, разумеется. Три дня я потерплю. Возможно, вам понадобится даже больше времени, — вопросительный взгляд. — Ну, кого попало на такую работу не наймешь…

— Нет-нет, я понимаю, что вам тут тяжело, — тот же ровный тон. — Благодарю, я могу решить этот вопрос даже скорее.

— Не стоит торопиться, сеньор, — ее речь ускоряется. — Тут вам нужен особый человек. Сеньоры очень… сложные и по-своему ранимые люди.

— Конечно, Леонора. Я всегда это учитываю и подхожу к подбору персонала очень внимательно.

Она с готовностью кивает. Прислуге немного надо, чтобы забыть о скандале, который она собиралась закатить и который репетировала, надо думать, перед зеркалом, последние недели две.

Он улыбается почти виноватой улыбкой.

— Я представляю, как вам тут было нелегко, Леонора.

Она снова кивает. Ее спектакль сорван. Она меняет амплуа. Ее лицо перестраивается, как цветные фрагменты в калейдоскопе — теперь на нем маска заботы.

— Вы так внимательны к своим тетушкам, сеньор. И вы все делаете один!

— Это моя обязанность. У них больше никого нет.

— Но почему вам не перевезти их в специализированное учреждение? Есть же дома престарелых. Лечебницы… Ну, вы же знаете, какие они… беспокойные.

Ну, вот, они уже не сумасшедшие старухи, а всего лишь беспокойные клиенты. Он почти готов улыбнуться.

— Зачем, Леонора? Им хорошо вместе. Они не чувствуют себя покинутыми, больными. Их беспокойное поведение в старости — следствие нелегкой молодости, Леонора. Нам с вами следует об этом помнить.

Она смиренно кивает. Ей хорошо за сорок, но он только что намекнул, что считает ее молодой. Женское тщеславие — инструмент еще более легкий в использовании, чем самодовольство прислуги. Пройдет не так много лет, и Леонора превратится в точно такую же старуху, как и его тетушки. Она будет кричать по ночам, как тетушка Элен. Не отрываясь от экрана, нервно грызть семечки, ничего больше не беря в рот сутками, — как тетушка Анна. А может, она погрузится в выращивание бегоний и, как тетушка Кларисса, будет по ночам сидеть в засаде с допотопным дробовиком — в ожидании воров, которые покусятся на ее сокровища, чья цена ниже, чем цена пластикового горшка, в который они посажены. А еще она будет проедать плешь прислуге — за пересоленный суп (вы хотите моей смерти, милочка, я знаю — но негоже демонстрировать это так откровенно), за складку на переднике (я понимаю, почему вас никто не взял замуж, дорогуша, — вы такая засранка), будет выплескивать горничной на руки слишком горячий, по ее меркам, чай (вы хотели, чтобы я обварила себе язык, девочка?) Просто потому, что она сама побывала в прислугах, и знает, как это должно быть. А еще потому, что эта горничная, хоть и не слишком молода, все равно наверняка ее переживет.