Михаил Успенский - Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов

Он жутко боялся змей.

Но ничего не оставалось делать, как продолжать движение. Ибо fatum immutabile.

Стемнело мгновенно. Они переночевали под высоким деревом. Было тепло, но мокро — как в компрессе.

Николаю Степановичу оставалось только надеяться, что он всё сотворил как надо. Заклинание, делающее каждого зверя, даже крысу, твоим лучшим, пламенным, преданным другом, он произнёс вроде бы без ошибок; две капельки крови — своей и Аннушкиной — укажут на одного-единственного человека, ошибки быть не может; инструкцию дал чёткую, понятную; крыс, которого прозвали Собакин, реагировал будто бы правильно: честно смотрел в глаза и кивал при каждом слове; жёсткий воротничок мешал, но Собакин только поправлял его лапками, не пытаясь сбросить. Наконец Собакин в последний раз кивнул, встряхнулся, пошёл медленно, оглянулся через плечо, — и потрусил небыстро, но уверенно, как опытный стайер. Он добежал до стены дома, принюхался, повернул налево, побежал под стеной — и вдруг исчез. Его тень ещё несколько секунд продолжала бежать…

— Ну, вот… — Николай Степанович подошёл к своим. Они стояли странной разобщённой группой, напоминая памятник «Граждане Кале». — Теперь мы можем только ждать. Или не ждать.

Все молча повернулись и побрели к очередным арочным воротам — на этот раз угадывающегося гранатового цвета; наверное, когда-то они были неимоверно красивы. Николай Степанович подхватил оглоблю коляски, на которой ехала Аннушка, кивнул Толику: отдохни. Возможно, её зря посадили на коляску и везли — пока она шла, она была примерно такая же, как все; когда необходимость идти отпала, силы покинули её — все. Теперь она не то чтобы спала постоянно, но как будто находилась под действием сильнейших транквилизаторов: глаза её постоянно оставались полуприкрыты, взор не фиксировался, речь была невнятна. Но снять её с коляски и заставить просто идти ногами — уже не получалось…

Шаддам, прошедший под аркой первым, вдруг застыл, и все, кто подходил к нему, застывали так же.

В этой неподвижности не было изумления или тревоги, а было одно благоговение.

Николай Степанович прошёл под аркой и замер вместе со всеми.

Однажды, лет двадцать назад, Брюс посмотрел фильм «Касабланка» — и поразился. Те, кто делал этот фильм — оператор, режиссёр, художник? — определённо бывали Здесь — хотя бы во сне. Бывают такие сны…

Здесь не существовало цветов; Здесь не было даже чёрного и белого — только миллионы оттенков серого. Только в небе иногда проступало что-то розовое, или зелёное, или фиолетовое; но это было не часто.

Это место в принципе имело имя, но использовать его считалось почти непристойным. Говорили «Здесь», или «Тут», или «У нас» — всё с нажимом, как бы с большой буквы. С большой и писали, если хотели писать.

Здесь было жарко днём и зябко ночью, но Брюс — да и многие из душ — понимали, что понятия тепла и холода Здесь — такая же условность, как и стены домов, или мощённые плиткой тротуары, или фонтаны, бьющие тёмной водой, не оставляющей пятен на одежде. Иногда, если отвлечься или задуматься, можно было как бы забыть про окружающие иллюзии и увидеть этот мир таким, как он есть: ледяной бесконечной пустыней, по которой абсолютно пустой призрачный ветер носит туда и сюда дрожащие частицы пепла.

Но это — только если суметь по-настоящему отвлечься. Если же внимать окружающему миру, то глаз видел узкие переулки с коленцами крутыми и кривыми, дома где в два, а где в пять этажей, но все страшно узкие, в два окна самое большее; балкончики противустоящих домов иногда смыкались над головами; иногда открывались входы во дворы, заваленные бог знает чем; из подворотен следили глаза недобрых. Широкие бульвары тоже встречались, усаженные коренастыми, толстыми в комле деревьями с тонкими и прямыми, как розги, ветвями; листья их были чёрные, жёсткие, блестящие, похожие на жучиные надкрылья. По бульварам ездили на рикшах, — или, как они назывались Здесь, на рикисях. Вавилонское проклятие Здесь не действовало, все души говорили на каком-то странноватом едином общем языке — но как не понимали ближних своих раньше, так не понимали и сейчас…

Жалкая светская жизнь Здесь сосредоточена была на набережной Леты, в видимости моста. Такого фантастического нагромождения театров, вертепов, игорных и боксёрских домов, кабаре и прочего, и прочего Брюс не видел больше никогда и нигде, даже в Лас-Вегасе, до которого одно время был большой охотник. Да и сама набережная постоянно была запружена народом, как при больших гуляньях. Окна и вывески горели, над крышами распускались настоящие и фальшивые фейерверки — а на скамеечках сидели компании по пять-шесть-семь душ и, вырывая друг у друга бинокли, смотрели пристально и жадно, кто это там идёт по мосту, весь такой уставший, разочарованный и печальный.

Туман, сырые испарения Леты действовали как лёгкое веселящее зелье, поэтому на набережной не стихал глуповатый смех.

Брюс, поглядывая сверху вниз с самой верхней террасы набережной, дошёл до нужного ему открытого ресторана «Золотой якорь». Здесь, он знал, собирались контрабандисты, доставляющие некоторые капризные души не на Поля, а на Остров-Которого-Нет, место мифическое и легендарное, обиталище переставших быть богов и героев. Цену контрабандисты заламывали несусветную, и никто не был уверен, что они довозят пассажиров до места, однако Брюс знал точно: ему достаточно войти в ладью, и всё. Дальше он может править и сам. Нужна только палуба под ногами, парус и руль.

А лоции Леты не существует, что бы там ни говорили…

Подбежал знакомый половой Коля, раскланялся, подал меню. Брюс заказал коктейль «Грёзы адмирала» — тем самым подав условный знак, кого он тут ждёт. Пока же ему взбивали коктейль, пока несли, пока Брюс сидел, как бы думая, с какой бы стороны приступить к употреблению пинты тёмного высокоградусного рома, горки взбитых сливок, посыпанных коричневым сахаром и корицей, и малой толики воды из Леты, — он осматривался и мотал на ус.