Джеймс Стивенс - Кувшин золота

После того, как она ушла, я получил письмо и по его виду и почерку понял, что это со службы. Я заинтересовался: с чего бы это мне вдруг стали писать?

Почему-то мне не хотелось его открывать… Это было мое увольнение по причине почтенного возраста, и в письме весьма вежливо выражалась надежда на мое дальнейшее благополучие. Подписано оно было Главным. Сперва я ничего не понял, а потом подумал, что это глупая шутка. Долго я сидел в своей комнате с совершенно пустой головой. Я смотрел в свою голову: в ней были огромные пустоты, которые сонно гудели; широкие плавные движения, казалось, совершались в моей голове, и хотя я глядел на письмо в руке, на самом деле я пытался сосредоточить эти огромные, качающиеся пустоты у себя в голове, а слухом улавливал какое-то движение. Я прекрасно помню этот момент. Я стал ходить взад-вперед по комнате.

Во мне зрела подспудная, подземная ярость. Помнится, пару раз я пробормотал «Как не стыдно!», а потом «Вздор какой-то!» Подумав о возрасте, я взглянул в зеркало, но смотрел я на себя изнутри, и увидел, что внутри я посерел и отяжелел.

Казалось, я из-под чего-то тяжелого смотрю на нечто незнакомое. У меня было такое чувство, будто разжалась хватка, которой я держал себя долгое время, и чувство чего-то, утекающего из моей руки, было страшным несчастьем… это незнакомое лицо в зеркале! какие морщины! на голове почти не осталось волос, да и те седые. Губы постоянно дрожат, глаза запали, маленькие и тусклые. Я отложил зеркало и сел у окна, глядя на улицу. На улице я ничего не видел: я просто смотрел в черноту. На душе у меня стояла черная ночь, и было так же тихо. С той стороны окна что-то ударило, порыв ветра с дождем; безотчетно я увидел это, и в мои мысли полил дождь, выбивая из них пузыри, а потом близость обморока привела меня в себя. Я не позволял себе думать, но то и дело слово проносилось по огромным пустотам моего ума, свистя, как комета по небу, и взрываясь с оглушительным грохотом: «Уволен» — было одно слово, и «Старик» — другое.

Не знаю, как долго я сидел и наблюдал за полетами этих жутких слов, слушая лязг их столкновений, как вдруг что-то на улице отвлекло меня. Двое, девушка и молодой, стройный юноша медленно приближались к дому. Дождь лил, как из ведра, но они, похоже, не обращали на это внимания. Возле поребрика стояла большая лужа, и девушка, ступая ловко, как кошка, обошла ее, а юноша на мгновение остановился перед ней. Он поднял руки, сжал кулаки, размахнулся ими и перепрыгнул через лужу. Потом они с девушкой встали над водой, очевидно, прикидывая, каков был прыжок. При свете фонаря я прекрасно видел их. Они прощались. Девушка поправила юноше воротничок, и пока ее рука лежала у него на плече, он вдруг резко и сильно обнял ее; они поцеловались и расстались. Юноша подошел к луже и встал возле нее, обернувшись на девушку, смеясь, а потом прыгнул в самую середину лужи и начал танцевать по ней, поднимая грязные брызги до колен. Девушка бросилась к нему, крича «Прекрати, сумасшедший!» Когда она вошла в дом, я запер дверь и не отозвался на ее стук.

За несколько месяцев у меня кончились все сбереженные деньги. Никакой работы найти себе я не смог, я был слишком стар; мне говорили, что им нужен человек помоложе. Платить за жилье я не мог. Я снова вышел в мир, как ребенок, старый ребенок в новый мир. Я крал еду, еду, еду, повсюду и везде. Сперва меня каждый раз ловили. Часто меня отправляли в тюрьму; иногда отпускали; иногда били; но в конце концов я научился жить, как волк. Теперь, когда я ворую еду, меня ловят нечасто. Зато каждый день что-нибудь происходит, тюрьма ли или мысли, где украсть курицу или ломоть хлеба. Я считаю, что это хорошая жизнь, много лучше той, которую я вел почти шестьдесят лет, и у меня есть время думать обо всем…

Когда настало утро, Философа посадили в машину и повезли в большой Город, чтобы там предать его суду и повесить. Таков был обычай.

Способность Тощей Женщины с Инис-Маграта злиться была беспредельна. Она была не из тех ограниченных созданий, у которых волна гнева проходит, и, пропустив ее, они остаются тихими и мирными. Она могла хранить свою злость в тех пещерах вечности, которые открываются в каждой душе и которые полнятся яростью и ненавистью, пока не приходит время наполнить их мудростью и любовью; ибо в происхождении жизни любовь стоит в начале и в конце всех вещей. Сперва, как улыбающееся дитя, любовь приходит и совершает мелкий и незаметный труд в скалах и песках сердца, открывая первые из тех дорог, которые вечно ведут внутрь, а потом, покончив с дневной работой, любовь уходит и забывается. За нею налетают яростные ветра ненависти, чтобы, словно великаны и гномы, поработать среди чудовищных руин, стирая скалы и сглаживая дороги, пробитые внутрь; но когда завершается эта работа, в сиянии снова возвращается любовь, чтобы вечно жить в сердце человека, которое есть Вечность.

Прежде, чем Тощая Женщина могла заняться возвращением своего мужа с помощью ярости, ей было необходимо очиститься посредством жертвы, называемой Прощением Врагов, и она совершила его, обняв лепреконов Горта и в присутствии солнца и ветра простив им злодеяние против ее мужа. Так она смогла обратить всю свою злобу на Карающее Государство, простив тех людей, которые действовали всего лишь, подчиняясь давлению его инфернального окружения, каковое давление есть Грех.

Разделавшись с этим, Тощая Женщина испекла три ковриги для своего путешествия к Ангусу О'гу.

Пока она пекла ковриги, дети, Шеймас и Бригид Бег, выскользнули в лес, чтобы поговорить друг с другом и подивиться необычайным событиям.

Сперва они двигались очень осторожно, потому что не были полностью уверены, что полицейские совсем ушли, а не прячутся в темных углах, выжидая момента, чтобы наброситься на них и увести в тюрьму. Слово «убийство» было детям почти незнакомо, и тем более непонятно, что их собственный отец оказался рядом с ним.

Это было страшное слово, и ужас его увеличивался из-за немыслимой связи его с отцом. Что отец сделал? Почти все его дела и привычки были детям известны наперечет, и все же существовало темное нечто, к чему он был причастен и что сверкнуло перед ними, страшное и неуловимое, как вспышка молнии. Они поняли, что это как-то связано с теми другими отцом и матерью, тела которых были вытащены из-под очага, но они знали, что Философ никогда ничего им не делал, и поэтому убийство представлялось им чем-то страшным, оккультным, лежащим за пределами их умственного горизонта.

Никто не выпрыгнул на них из-за деревьев, так что спустя немного времени они успокоились и пошли уже не так осторожно. Когда они вышли на опушку соснового леса, солнечный свет позвал их дальше, и, поразмыслив немного, они пошли дальше.