Яцек Дукай - Школа

— Зазо, что это еще за паяц.

Зазо только пожал плечами, сплюнул на потрескавшийся асфальт.

— Ездит по городу, собирает короедов; еще один посредник: от хирургов, от альфонсов, и я знаю от кого еще… Бабки у него имеются. И что, нужно было его отпустить?

Блондин спрятал беретту в карман пальто, как капля воды похожего на пальто очкарика. Он его не застегивал, под низом была только сетчатая майка, зато очкарик был разодет ну словно адвокат какой.

— А на кой ляд тебе они? — обратился первый ко второму.

— А на закуску. Какое тебе значение?

— Тоже правда. Двадцать.

— Двенадцать.

— Двадцать.

— До свидания.

— Зазо?

— Так вы тут не первые, при мне уже собрал их с дюжину; вон там фургончик стоял.

— Ладно, возвращайся. Двенадцать. Эй, сними того. А на его место — со шрамом.

Деньги — пальцы — карман.

— Как его зовут? — спросил купец, показывая на тебя пальцем с золотым перстнем.

— Как его зовут?! — крикнул блондин хромому.

— Пуньо.

— А того, второго?

— А второго?!

— Эй, ты, тебя как кличут?! — рявкнул хромой, тормоша Хуана. Тот, по причине связанных за спиной рук и, прекрасно видных даже в полутьме, ран и синяков, как-то не мог выкарабкаться из машины. — Как? Громче! Говорит, что Хуан. Ой, блляаадь…!!!

Хуан бросился на хромого, повалил его и теперь, лежа у него на груди, вгрызался ему в лицо. Хромой метался по асфальту, из-за ужасной боли неспособный к какой-либо защите. Хуан вгрызался в его тело; он захлебывался кровью, но все равно кусался.

Блондин, паникуя, сунул руку в карман, где ему попались деньги, он их с яростью вывалил на землю, после чего вырвал беретту и прострелил Хуану голову.

— Блин, чтоб его… — бормотал он, собирая банкноты.

Зазо с лысым пытались хоть как-то остановить кровь у хромого; а у того уже не было носа, впрочем, это был не единственный убыток его физиономии, и до того не слишком-то привлекательной.

Ты не успел присмотреться к нему лучше: воспользовавшись замешательством, ты тихонько спустился с крыши автомобиля и теперь убегал в направлении перекрестка. Если бы не боль разорванной кожи в анальном отверстии и обрываемых на каждом шагу сгустков застывшей крови — очкарик бы тебя никода не поймал. А так он тебя догнал и после короткой стычки бросил на асфальт еще до того, как ты преодолел половину дистанции. А потом тебя снова затащили под фонарь.

— Гони бабки за Хуана, — потребовал купец от блондина. — Сам ведь ему башку раскроил.

— Уебывай.

— Так я что, за труп должен еще платить?

Блондин приставил ему ствол беретты к левому стеклу очков.

— Уебывай.

Твой хозяин лишь поглядел на хромого, который, придерживаемый Зазо и лысым — все они спотыкались, и он буквально выпадал у них из рук — рыгал возле колеса машины в луже собственной крови.

— Пошли, Пуньо.

— Пошли, Пуньо.

Старик Жакко потряс тебя за плечо. Этот восьмидесятилетний индеец редко когда произносил подряд три или четыре слова.

Тенистая прохлада разрушенного пуэбло, являвшегося домом и одновременно местом работы Жакко, не призывала выходить на жару, под убийственные лучи стоящего в зените Солнца. Спать, спать, здесь, в куче потрепанных одеял и выцветших пончо, задвинутой в воняющий сушеным навозом угол обширного помещения; и ты отоспал каждый часок ночи, проведенной в родном городе в разбойничьих эскападах и мучительном ожидании во время облав. Это же сколько уже времени? — прошла неделя подобной сонной, животной вегетации в самом сердце мексиканской пустыни, в молчаливых гостях у совершенно непривлекательного видом Якко. По ночам, от запаха дурящего наркотиком «компота», заполнявшего громадные кадки под противоположной стеной, к тебе приходили беспокоящие, больные видения. Прохладными же вечерами, во время закатов Солнца, которые в мексиканской пустыне чертовски красивы, ты садился под окрашенной известью стенкой пуэбло на положенной на двух камнях доске — и плакал. Никто на тебя не глядел, ты был сам; Якко где-то там пьяный или нажирающийся, а вокруг десятки миль ветреной пустоши, песка цвета охры, а на закате — чуть ли не багряного; именно там и тогда мог ты плакать с чувством полнейшей безопасности. Здесь царил такой покой — настолько огромный, смертельный, метафизический покой — что тогда ты был в состоянии представить себе и поверить в рай и ад, о которых вам рассказывали на рассвете проститутки с Площади Генерала.

Человек в очках, выкупивший тебя у Эскадронов Смерти, а также его неизменно анонимные сообщники, переправив тебя контрабандно через ряд государственных границ, о которых ты ранее никогда и не слышал (потому что ни о каких других государствах и не слышал, если не считать своего, ну и Золотой Америки, Соединенных Штатов, Голливуда этого закутка вселенной) — все эти люди, в конце концов оставили тебя на милость молчаливого Якко, ничего не объясняя, ничего тебе не приказывая, но ничего и не запрещая — что само по себе могло казаться поведением совершенно нелогичным, только тогда ты еще ничего не знал, и тебя не научили верить во всеприсутствие логики, поэтому ты принял такое состояние вещей без какого-либо удивления: ты оставался ребенком хаоса. Что происходило, то и происходило; мир плыл и свободно нес тебя в собственном потоке. Те, что дергаются — тонут. Но даже этой философии ты не выражал подобного рода словами; ты о ней не размышлял и даже понятия не имел о характере собственной природы в отличие от натуры других людей. Там, в трущобах, в Городе Детей, в смраде, голоде и в жаре — такие мысли никому в голову не приходят. Вообще-то, там вообще никто и никогда не размышляет.

— Пошли.

Ты поднялся, потому что он хотел, чтобы ты встал. И ты вышел наружу, поскольку не было никаких причин, чтобы не выходить. Именно так живут в тех местах, откуда ты родом.

Солнце ударило тебе в висок огненным обухом. Ты зашатался. Ослепленный, ослепленный.

— Ждет тебя, — сказал Якко, подтолкнув тебя в спину. — Дальше. — Его португальский был в какой-то мере устаревшим и неточным, но достаточно понятным.

Мужчина сидел на капоте современного черного автомобиля и курил сигарету. Это был Милый Джейк, но тогда ты еще этого имени не знал, поэтому, как только он встретился с тобой взглядом, ты подумал: «педик ёбаный» — у мужчины было более десятка стальных колечек вколотых под кожу гладко бритого лица, ушей и шеи, а одет он был в летний костюм, надетый на голое, безволосое тело. При этом он широко улыбался тебе.

Начал он на тогда тебе еще непонятном английском: — Что, не улыбнешься мне? Обожаю счастливых детей. — После каждого предложения следовало длительное мгновение контрольного молчания. — Ну что, мой мальчик…? Будь мил для Милого Джейка. Сигарету…? Ну, валяй, я же не кусаюсь. Ммм… ты меня еще полюбишь, вот сам увидишь… — он спрыгнул с капота, отбросил окурок и перестал улыбаться. — Господи Иисусе, он же ни на что не годен. Что жа мрачный гаденыш! Боже, всего одна долбаная улыбка…! — он хотел ударить тебя открытой ладонью по лицу, но ты увернулся. — Блин! Лезь в средину! Теперь ты мой и будешь делать все, что я скажу! В средину! Что, не научили тебя? Уж я тебя научу! — он поискал новую сигарету и закурил ее, а потом снова начал тебе улыбаться; перепугавшись, ты тем временем отбежал на несколько десятков метров от автомобиля, и теперь за твоей спиной было лишь светлое безбрежье раскаленной миражами пустыни. — Нет, я и вправду милый парень, Пуньо, очень милый, сам убедишься. Ну, давай. Все будет хорошо.