Александр Карапанчев - В эпоху унимо

Джордан элегантно и вполне сознательно швырнул очередной котелок в канал. Возвращаешь котелок – получаешь новый. Так полагается, верни ложечку или, скажем, цветущий сад – и получишь более свежий, головокружительный, более необходимый предмет. «Пускай Жюль пеняет сам на себя. Пусть теперь бьется головой в свою черешневую прихоть с ее цветочками, птичками и другими атрибутами!» – махнул рукой отец. Жюль опозорился, лишь бы Хорхе и Пентелея теперь не подвели его.

Ночь опустилась на планету, когда мудрый книгочей более-менее достиг желаемого в области одежды. Ровно 14 часов он провел на ногах, бодрый, вдохновенный, неистощимый на выдумки. В столь сжатый срок ему удалось умыться, позавтракать, одеться и порассуждать на самые разные темы – разве этого мало в эпоху Унимо?

Его взгляд скользнул по книжному шкафу. На полках пестрели переплеты книг классиков XIX и XX века. «Всю свою жизнь я рылся в этих книгах, – горько рассмеялся Джордан Хенек, – и что же я узнал? Даже если бы я тысячу сезонов подряд превращал их в плоть от мысли своей, и тогда вряд ли бы додумался до чего-нибудь, подобного Унимо. Хотя, как знать? Как бы то ни было, сейчас все мои проблемы решаются самым великолепным образом. Моя деятельность становится излишней, впредь я буду спокойно сидеть у двух этих каналов, чтобы жить, как я хочу. Зачем же тогда я потратил все эти долгие годы на общение с минувшими веками?»

Джордан приступил к планомерному опустошению книжных полок. Клейст, Чапек, Ибсен, Жюль Верн, Толстой, Павезе, Станев, Диккенс, Лорка, Ивашкевич исчезали, возвращались в небытие, чтобы стать сырьем, из которого можно было получить разнообразные товары потребления.

В его руках зашелестели пыльные тома Флобера. «Вот, – чихнул литературовед, – его-то я, наверное, так и не понял до конца: как это – отсутствовать, и в то же время – направлять». Внезапно на него нахлынула вторая волна пароксизма: – Хочу стать Гюставом Флобером!

– Через плюс-минус семь часов Унимо сможет исполнить ваше желание, – пообещал аппарат.

Джордан почувствовал усталость. И решил хорошенько выспаться перед тем, как преобразиться в гениального руанского отшельника. Не проявляя интереса к новым пижамам, он на скорую руку перекусил и распорядился:

– Когда сможешь превратить меня во Флобера – разбуди!

Ему приснился просторный кабинет Мастера. Окна выходили на Сену; единственным украшением комнаты служили книги и дюжина предметов, напоминающих о путешествиях хозяина: янтарные безделушки, нога мумии – простодушная служанка начистила ее ваксой, как сапог; позолоченный Будда наблюдал за склонившимся над кипой рукописей Хенеком-Флобером. Он тепло, всепрощающе улыбнулся. Утром аппарат возопил:

– Джордан Хенек, проснись! – а затем – вновь и вновь: – Джордан Хенек, проснись! Гюстав Флобер, проснись!

Наконец он открыл глаза. Смачно зевнув, надел костюм а ля XIX век, выпил бокал сидра. Профессор еле сдерживался, чтобы не сорваться с места. Еще бы! Ведь он перевоплотился в самого Гюстава Флобера! Ему не терпелось встретиться с людьми, поболтать с ними. Глубокие синие глаза сияли на крупном лице, искрились сединой викинговские усы, а в походке проступала сдержанная величественность классика.

Лифт доставил его к входу в жилую башню; здесь, в асфальтовом парке, стояли скамейки, автоматы, торгующие соками и галантереей. В нетерпеливом ожидании прихода эпохи Унимо здесь собирались жрецы искусства из дома номер 15225, чтобы обменяться своими самыми фантастическими проектами. Хенек считал этот уголок воплощением пошлой скуки и напрасной траты времени; сегодня его влекла туда надежда и уверенность в том, что он встретится с себе подобными.

Пока лифт стремительно пронизывал грандиозное строение, с разных сторон доносился металлический зов Унимо:

– Йозеф Паличка, проснись, Оноре де Бальзак, проснись!

– Иван Бунин, проснись! Чарльз Спенсер Чаплин, проснись! Петр Милков, проснись? Маэстро Паганини, разбуди Марию!

– Джон Смит, проснись! Франциско Гойя, проснись! Эсмеральда, проснись! Братья Гонкур, проснитесь! Ефремов, проснись!..

Имена струились, взрывались, переливались и пузырились, неся с собой аромат хлеба, моря, старых парусов и смазки космических кораблей. Бесчисленные глотки Унимо демонстрировали безупречную дикцию.

На 96-ом этаже лифт остановился, впустив Бернарда Шоу, на 72-ом к ним присоединился, дымя сигаретой, Акутагава, на 47-ом Торвальдсен, на 33-ем – Рильке, на 28-ом – Гершвин.

Хрупкий Рильке стоически терпел тяжесть груды аккуратных томиков своей поэзии, переведенной на редкие языки.

Кроме этих светил, кабина приютила еще четырех человек, или потрясающе похожих лишь на самих себя, или пожелавших перевоплотиться в непопулярных личностей. Ближе к финалу головоломного спуска другие неидентифицируемые субъекты, в числе которых – и автор «Повести о жизни», попытались воспользоваться лифтом, но Флобер, Шоу, Акутагава, Торвальдсен, Рильке, Гершвин и четверка неизвестных не открыли им дверь, так как лифт был рассчитан максимум на десятерых.

Не успела компания обменяться парой вкрадчивых реплик, как кабина замерла; все поспешно вышли.

Асфальтовый парк был заполнен толпой. Похоже, все население башни №15225 почувствовало острую необходимость в общении с себе подобными, хотя за последние ночные часы с ними произошли удивительные метаморфозы.

Гюстав Флобер сделал попытку типологизировать этот людской муравейник. В нем выделялись созвездия знаменитостей, переживших века, причудливо смешиваясь с обособленными группками или отдельными личностями – нелепо отчужденными одиночками типа неразгаданной четверки из лифта. Последние были двух видов: одни – знакомые «собашенники», а другие – или подобные первым, ведь он знал далеко не всех своих соседей из сотен квартир, или принявшие облик давно забытых знаменитостей. Но все они обитали в башне № 15225; Джордан почувствовал, что все больше запутывается.

Какой-то человек, поразительно похожий на самого себя, подошел вплотную к нашему литературоведу с вопросом:

– Когда вы думаете завершить свой роман «Бувар и Пекюше»? – не получив ответа, любопытствующий пророчески кивнул, прежде чем исчезнуть: – Ну что ж, наконец будет кому дописать романы, задуманные некогда Мастером!

Хенек наконец понял, о чем речь, поспешно освежил в памяти страницы воспоминаний Мопассана, но внезапно его внимание устремилось вперед, туда, где в одиночестве стоял его сын Жюль. Жюль наблюдал за этим вавилонским столпотворением, но расстояние помешало отцу уловить выражение глаз сына. Толпа все сильнее сжимала воскреснувшего руанца. Водоворот столкнул его с Гоголем, обжегшим собеседника лукавым взглядом: