Виталий Вавикин - Добро пожаловать в будущее

– Найдешь бабу – почувствуешь себя живым, – говорит Дюваль.

– Жизнь – это пространство, – цитирует Пикассо художник. – А пространство ограничено плоскостью картины.

– Пикассо, между прочим, был женат. – Дюваль пытается припомнить, сколько у Пикассо было жен и сколько детей, художник говорит, что лучшие свои картины Пикассо написал после того, как его друг совершил самоубийство.

– Кто грустен, тот искренен, – говорит художник. – Любительница абсента, слепые женщины, нищие, алкоголики и проститутки – вот кого рисовал Пикассо. Конвульсии, истерия, галлюцинации. Разорванные на части монстры. Воплощение агрессивно-эротических образов.

– Вот поэтому тебе и нужна баба, – говорит Дюваль. – Я знаю тех, кто будет приходить к тебе раз в неделю и не станет задавать вопросов. Они вообще не особенно любят разговаривать. Тебе понравится…

– Нет, – обрывает его художник.

– Почему нет? – не понимает Дюваль.

Художник молчит.

Рыжие волосы, маленькая грудь, карие глаза. Используя радиографию, все эти детали можно увидеть на многих его картинах. Они как наваждение. Он рисует их по ночам, а потом закрашивает полотна, превращая в нечто кубистическое или сюрреалистическое. Эта девушка, Ханна, живет под нелепыми формами фантазий художника. Ее лицо. Ее тело. Идеальные пропорции оригинала… Все скрыто под толстыми мазками или нагромождением спичечных коробков и вырезок из газет на полотнах, где когда-то художник запечатлел обрывки своей памяти.

– Отрежь себе мочку уха и отправь местной проститутке, обслуживавшей не только тебя, но и твоего друга, который уже и не друг тебе вовсе, – говорит художник.

Дюваль хмурится, рассказывает о сантериях внешнего города и о том, что в замке лорда Бондье никто не верит в вуду.

– Все относительно, – говорит Дюваль, но художник не слушает его.

Он думает о Брине, предлагавшей ему себя за портрет маслом, думает об искусстве, о замке лорда Бондье, о внешнем городе.

– Пожалуй, я нарисую Брину, – говорит художник.

Дюваль обижается, что художник меняет тему разговора.

– Я превращу мертвое мясо Брины в шедевр, – бормочет художник, глядя куда-то в пустоту. – Я отправлюсь в Мексику и наловлю достаточно самок кошенили, чтобы у меня не было нужды в кармине, который я буду использовать, чтобы передать неповторимость крови в ее жилах. Я буду ночи напролет собирать светло-коричневую жидкость, выпускаемую каракатицами в целях самозащиты, чтобы достоверно передать цвет дерьма в ее кишках…

Вспышка…

– Для голограммы на паспорт нельзя одеваться в белое, – говорит художник. Пожилая соседка недовольна. Она уходит, чтобы сменить одежду. Ее денег едва хватает, чтобы оплатить матрицу голограммы и чашку синтетического кофе, предложенного художником. Она расчесывает жидкие волосы и рассказывает о своей дочери по имени Кейла, работающей счетоводом на фабрике синтетических продуктов. Дочь недавно родила и теперь ищет мужа. Художник говорит, что обычно сначала выходят замуж, а уже потом рожают детей.

– Вот когда женишься, тогда поймешь, – говорит соседка.

И где-то здесь фоном мелькает Розмари, которая звонит и говорит, что бросила очередного мужа и теперь едет обратно. Назад.

– Куда назад? – спрашивает художник.

– Не будь сволочью, – говорит она и вешает трубку.

Соседка смотрит на телефон, качает головой и предлагает художнику встретиться с ее дочерью.

– С какой дочерью?

– Я только что говорила тебе о ней. Кейла. Счетовод. Помнишь? – соседка улыбается, допивает остывший синтетический кофе, уходит.

Художник один. Мольберт пялится на него своим чистым холстом. Нарисуй ему глаз. Нарисуй ему рот. Ты – бог. Ты можешь создать человека по своему образу и подобию. Но художник рисует далекое голубое небо. Рисует облака. Рисует птиц, давно вымерших на этой планете. Так, по крайней мере, думают в этом городе. Все живое вымерло. Остались мертвецы и кланы вуду, о которых рассказывает Дюваль. Но и этому скоро придет конец. Художник знает это, верит в это…

Вспышка…

Кейла. Художник встречается с ней больше месяца. Вернее, Кейла встречается с ним. Встречается по вечерам, один раз в неделю, когда мать соглашается посидеть с ее грудным ребенком.

– Да, да, да… – шепчет она.

Ее пальцы путаются в волосах художника. У нее излишек веса, но она говорит, что до родов была стройной. У нее большие глаза и густые волосы.

– Да, да, да…

На ней было надето белое нижнее белье в черный горошек. Она сказала художнику, что хочет кое-что показать ему вечером. Он думал, что это будет положительный тест на беременность, но это оказалось белое белье в черный горошек. Никакого тебе сюрприза.

– Да, да, да… – шепчет девушка-счетовод.

Перед сексом она говорит о работе, после секса – о детях. Она носит белые носки и колготки телесного цвета. Удиви меня. Юбка чуть ниже колен. Красная блузка. Удиви меня. Духи с цветочным запахом. Бледные румяна. Удиви меня.

– Хочешь, я станцую стриптиз? – предлагает Кейла.

– Не надо, – говорит художник.

Эта девушка никогда не была балериной. Нога на спинке стула, руки тянем к пальцам ног и так стоим – настоящая йога для счетовода. По всему телу – мышцы. И вдоль, и поперек, и по диагонали. И все они связаны между собой нервами, кровеносными и лимфососудами. Протекают жидкости, проходят электросигналы – человек живет. Девушка-счетовод живет как-то иначе. Ее бедра совершенно неподвижны.

– Хочешь, я спою? – спрашивает она.

– Нет, – говорит художник и стягивает с нее подарок в черный горошек, чтобы она больше ничего ему не предлагала…

А потом на пороге его дома появляется Ханна – единственная белая женщина в этом городе. У нее карие глаза и маленькая грудь. Она говорит, что хочет сделать подарок мужу. Спрашивает, может ли художник нарисовать ее маслом? У нее курносый нос. Лифчика нет, и крупные соски приковывают взгляд художника.

Ханна садится на стул. В ней нет ничего особенного. Почти нет. Она говорит о муже. От нее пахнет гарденией, флердоранжем и ванильными сливками. Легкий, едва уловимый аромат настоящих духов, и художнику кажется, что именно так и должна пахнуть эта девушка. Такая же целомудренная, как флердоранж. Такая же сложная, как гардения, которая плохо приживается в домашней обстановке и чаще всего погибает. И такая же неповторимая, как ваниль, тонкий запах которой невозможно полностью синтезировать в искусственном заменителе.

Они разговаривают всего пару минут. Не больше. Так, по крайней мере, кажется художнику. Затем он снова остается один. Он больше не может ничего рисовать. Ему нужна натура. Ему нужны рыжие волосы. Ему нужны карие глаза, курносый нос, маленькая грудь. Он снова вернулся в детство и одержим своими видениями. Только теперь он видит настоящую женщину, а не кибермертвецов и недосягаемое небо. Теперь его не выгонят из школы за его рисунки и не будет старшеклассников, которые узнав, что он художник, заставляют его создавать поддельные порнографические голограммы их бывших подруг. Друзья смотрят на эти голограммы и говорят, что он очень хорошо рисует. Порнографические голограммы и рисунки об апокалипсисе пользуются одинаковым спросом. Апокалипсис и кибермертвецов художник рисует с раннего детства потому, что эти картины снятся ему, и избавиться от видений можно, лишь перенеся их на бумагу. Порнографические голограммы он создавать не хочет, но иногда ему не оставляют выбора.