Владимир Ильин - Слишком умная собака

– Как вы могли пожертвовать мной?!.. А еще утверждали, что я – как сын вам?.. Хорош папочка, нечего сказать!.. Что ж, спасибо вам за отцовскую заботу!..

Что-то с силой ударило меня по щеке, и я не сразу осознал, что Иван Александрович дал мне пощечину. Если бы кто-то накануне сказал мне, что он способен поднять на меня руку, я бы вцепился зубами и когтями в глотку клеветнику, а теперь… Именно из-за пощечины я до сих пор сомневаюсь, что весь наш разговор с И.А. происходил на самом деле, а не привиделся мне в тяжком кошмаре.

Потом я словно очутился под водой – так трудно стало дышать, тело сковало какое-то мутное безразличие, и откуда-то издалека до меня долетали обрывки дактилоскопической речи, смысл которых я никак не мог уловить :

– Прекрати истерику, Артем, и выслушай меня внимательно. Тебя, да и, собственно всех вас, лишенных с самого рождения прелестей нормального мировосприятия, подстерегает множество различных комплексов, и комплекс неполноценности еще – не самый страшный среди них. Куда страшнее представление, что вы целиком и полностью зависимы от остальных людей и поэтому ни на что не годитесь. Со временем оно может превратиться в устойчивое, губительное заблуждение… Конечно, это звучит жестоко, но пойми, Артем: ты не имеешь права быть не таким, как все. А поскольку все, как ты выразился, "обычные, нормальные люди" живут не для себя, а для других, то и ты должен видеть цель своей жизни в том, чтобы быть полезным обществу. Считай это своим идеалом, за который не страшно и погибнуть, если потребуется. Иначе тебе до конца дней твоих суждено будет влачить жалкое существование калеки… Вот ты узнал, что работал в качестве сапера, и возмутился: "как вы могли?", да "как вы смели, а если бы я погиб?"… А ты знаешь, почему на эту работу взяли именно тебя? Ты сделал неверный вывод, Артем, из известных тебе предпосылок… Нилу Степановичу требовался человек, который не должен был знать, что обезвреживает мины! Именно поэтому такой человек должен был быть слепым, а в идеале – слепоглухонемым, как ты… Если бы ты знал, сколько людей уже подорвались на этих дьявольских штуковинах! И в том числе – высококлассные специалисты в своей области! Дело в том, что эти мины не реагировали ни на прикосновение, ни на удар, ни на какие-либо изменения среды. Они срабатывали только на страх. Они были необезвреживаемыми, Артем, понимаешь?.. Не знаю, да и никто, наверное, пока еще не знает, как это было осуществлено технически, но если человек, который разряжал такие устройства, испытывал хоть малейший страх – а это было неизбежно, потому что любому нормальному человеку свойственно бояться опасности – происходил взрыв… А бомбы, между прочим, подкладывались в самые людные места, и каждая неудачная попытка вела к гибели не только того, кто обезвреживал мину, но и многих других людей!.. Ведь это были не обычные взрывные устройства, Артем, а вакуумные, и по мощности взрыва они не уступают термоядерным бомбам, разве что заражения местности радиацией при этом не происходит… Только благодаря тебе нашелся способ защитить людей от террора, и ты должен гордиться этим!

– Конечно, – согласился я. – Я должен гордиться тем, что вы из меня сделали собаку.

– Кого? – не понял И.А.

– Собаку, – повторил я. – Самого настоящего пса-ищейку!.. Помните, вы читали мне о том, как во время войны собак пускали на минное поле, чтобы они, подрываясь, проделывали проходы для атакующих бойцов?.. То же самое вы проделали и со мной. Вы хотели сделать из меня умную собаку, но вы не предвидели, что собака окажется слишком, ненормально умной и не сумеет по-прежнему любить своего хозяина, который послал ее на мины, хотя он воспитал ее с помощью ласки и сытной кормежки…

– Эх, ты! – будто бы сказал после долгой паузы И.А. – Ты думаешь, хозяину такой умной собаки легче, чем ей?..

На этом моя галлюцинация заканчивается. Будто бы И.А. что-то еще говорил, но я опять провалился с головой в вязкую трясину беспамятства…

Когда я поправился настолько, что позволил Палке кормить меня с ложечки манной кашей, то каждую минуту невольно ждал, что вот-вот распахнется дверь в мою комнату, обдав лицо потоком воздуха, и я почувствую знакомый запах…

Нет, наш спор еще не закончен, Иван Александрович, говорил себе мысленно я. И все подыскивал аргументы, способные убедить его в моей правоте, когда он все-таки придет ко мне.

А он все не приходил.

Не знаю, были ли Палка и другие сестры-хозяйки, которые ухаживали за мной, в курсе конфликта между мною и И.А., но на все мои осторожные расспросы они либо отвечали уклончиво, либо принимались так неумело врать, что мне самому становилось неловко за них…

Но настал день, когда я почувствовал что-то неладное.

Когда наша вечно сердитая Палка однажды утром стала поправлять мою подушку, на мою щеку капнуло что-то горячее, и я не сразу сообразил, что это была ее слеза.

– Что-нибудь случилось, теть Маш? – спросил я. – Опять ваш Петька в школе набедокурил, что ли?

Она не сразу ответила, а когда отвечала, то ее руки сильно дрожали.

– У Ивана Александровича ночью был инфаркт, – наконец, сообщила она. – Врачи говорят, что он… он очень плох…

На мою ладонь обрушился целый водопад горячих капель. Я машинально попробовал их на язык – они оказались солеными, как бульон из растворимых кубиков.

– Это из-за меня, да? Скажите, из-за меня? – едва двигая враз онемевшими пальцами, спросил я.

– При чем здесь ты? – искренне удивилась тетя Маша. – Три дня назад в городе взорвался автобус, битком набитый людьми… На этом автобусе ехала Оленька… дочка Ивана Александровича… ей только-только двенадцать лет исполнилось…

– И она погибла? – глупо осведомился я.

– Господи, может быть, и грешно так говорить, но, наверное, лучше бы погибла, чем… Ей оторвало обе ножки. На всю жизнь теперь калека…

Иван Александрович не раз приводил свою дочку в Дом, но я плохо помнил ее. Мне почему-то не хотелось с ней общаться, хотя она быстро освоила дактилоскопию. Скорее всего, я по-дурацки ревновал к ней И.А.

– Я хочу к нему, – сказал я тете Маше. – В какой он больнице?

– Не дури, ты еще очень слаб, врач не разрешил тебе вставать.

– Я хочу к нему, – упрямо повторил я. – Это очень важно, понимаете?

– Нет-нет, я никуда тебя не пущу!..

И тогда до меня, наконец, дошла правда. Я закричал, и, видимо, крик мой был так страшен, как вообще может быть страшным вопль немого. Сестры-хозяйки сбежались в мою комнату, а я в бессильной ярости на самого себя и на них бушевал до тех пор, пока вызванный женщинами врач не сделал мне укол в вену…

Проснулся я только на следующий день.

В Доме пахло трауром.