Арно Шмидт - Респубика ученых

Одеревенелые члены. Полное отсутствие мышечного тонуса: кожа на подошвах стала тонкой, как бумага (чувствительной; делаются регулярные специальные упражнения). Ранки от уколов двадцатилетней давности заживали очень медленно: на них наклеены косметические пластыри, представляете себе?!/На всех стенах тикали и стучали часы./Посмотрим-ка на великого писателя (имя которого я с тех пор не могу ни слышать, ни читать без содрогания: дорого обошлась мне поездка на остров!): и у него с рук свисали отросшие ногти, напоминая кости гигантской рыбы. И он, изможденный недельным постом походил на скелет.

А теперь пробуждение:? — Он сам, lui meme, el mismo[214] взял устрашающих размеров шприц. Наполненный прозрачной как стекло жидкостью: в наши дни это может быть все, что угодно: виски, наперстянка, наркотик по прозванию «стеклянный гроб», беладонна: только уколись! — приставил его к телу —: и вонзил иглу глубоко: глубоко!: в похожее на скелет тело девушки: двадцать один, двадцать два: двадцать три: что я во всем этом понимаю?; я всего лишь бедный ниггер Уайнер из Дугласа на Каламазу!..………………………………

А теперь придется подождать: и мы ждем: врач, генерал, я; и та, похотливая, в белом. Между людьми-консервами. В могиле. И все часы идут очень…):

Ждем…/За дверью послышался шум. Там, похоже, шла борьба: голос сопротивлялся голосу, основание спорило с причиной: причина победила:!/Генерал наморщил лоб (изучая записку, которую он держал недрожавшей рукой: моя бы наверняка ходуном ходила! Но они, видно, привыкли к таким римским головкам!) — «Скажите Ингфилду: мы готовы предложить еще вот это!» (И дальше шепотом об «этом». Я отвернулся, чтобы не слушать; меня это не касалось!).

Ждем: вот уже и господин доктор морщит гладкий лоб….. /:А-а-а-а-х!»

Подними бахромчатую занавесь твоих ресниц!: длинная девушка явно ничего не видела. (Как перечеркнули ее лоб коротенькие прядки! — Непереносимо было смотреть на нее; воля все еще не возвращалась к ней (Я имею в виду волю к жизни.). Часы стучали безостановочно./И у великого поэта воля к жизни вроде бы начисто отсутствовала: я от души позабавился, глядя, как у него ни одно веко так и не дрогнуло! (А они кололи его, что-то бормоча в свои марлевые повязки.)

В коридоре: на одной из дверей начертана изящная анаграмма из двух букв — «Р» и «В» (под ней — со значением- нарисованы серп, молот и шахматная доска). Я вопросительно взглянул на своих спутников:?. И они подтвердили мою догадку, коротко кивнув: «Рылеев и Вовейкой» («Для обмена»).

Сорвал марлевую повязку с лица; блокнот в руках (на него можно превосходно опереться! Тем более в хорошо обставленной комнате. И запечатлевать подробности «пробуждения»):

Сначала — остро колющая боль где-то сбоку (в локтевом сгибе, от «пробуждающего» шприца.)/Сначала очень медленно; очень медленно зашевелился «внизу» большой палец, повинуясь приказам, исходившим «сверху», от «я»./Мглистые сумерки. — : «Но они спят теперь все меньше и меньше: сначала шесть дней подряд; потом пять, четыре, три; потом несколько раз по два дня подряд; наконец, одну ночь: нормально.»/«Нечистоты черно-смоляного цвета, это верно: питание вообще относится к труднейшей задаче в первый месяц.»/Предаются оргиям из страха перед жизнью?: «Это случается. Даже стало правилом; и у мужчин, и у женщин». (Как только на плоском барельефе первых представлений об окружающем проступит четкий профиль партнера; тут чаще всего и завязываются знакомства.)

Их, восставших ото сна, обеспечили всем с избытком — здесь, в «хорошо обставленной комнате», их ждет толстый том с богатыми иллюстрациями, рассказывающий о том, что произошло за двадцать проведенных во сне лет в технике, изобразительном искусстве, литературе: Этот стал великим человеком; тот спился и умер — «обвал воспоминаний» — у них уже для всего готова специальная терминология! — не каждому оказывался по плечу./«А кто же пишет этим соням учебные пособия?»: Комитет. (Естественно, кто же еще). «Это вовсе не так просто!» (с нажимом; поскольку я не торопился продемонстрировать им свое изумление: но мне уж и демонстрировать-то почти нечего!).

И это — писатель? Высохший как щепка. Эх ты, старый трус!!: я едва сдерживался, чтобы не подпрыгнуть, сжимая кулаки, вне себя от ярости (насвистывая при этом танец масок из «Долины»): serves him right![215] Ведь он утратил всякую связь с нами, со всем остальным человечеством! Он только спал и вкушал наслаждения, веселился как мог: мы изнашивались — а он жил «вечно»: Ага, вот, значит, как Ты выглядишь! («Это у нас действительно совершается только восьмой раз…».)

Новый курьер? Генерал Коффин выпятил челюсть. Оч-чень решительно! И скрестил руки на груди. Взвешивал возможные последствия, оценивая степень ответственности (а что, если его «калькулятор» вышел из строя?!); он медленно поднял руку к нагрудному карману (медленно; и все же; по меньшей мере, это выглядело так, как будто он раздумывает — хотя о военных мне было известно, что раздумья у них не в чести.)/Медленно он вытащил из кармана сверхсекретный блокнот. Включил и нажал на кнопку:….!…!!..!!! - /И — после последней железом скрежетнувшей паузы — внизу появилось имя: КОФФИН!/(Означало ли это, что переговоры закончились неудачей? Или он подписал договор? Было ли это последнее предложение? Или, может быть, Инглфилд похитил Успенского? А может, наоборот, Успенский превратил Инглфилда в собаку? Или оба усыпили друг друга: на двадцать лет?!).

И последний каверзный вопрос: «А если за эти двадцать лет что-нибудь — э-э — произойдет?» (Разумеется, имелась в виду война. «И так далее?» — Он сразу же понял меня; хотя и выглядел довольно-таки туповатым):

«Заниматься подобными расчетами — не наша задача.» Да к тому же: «Об этом мы просто не имеем права рассуждать». (И я кивнул ему с понимающей, безукоризненно-вежливой улыбкой: если бы ты ответил по-другому, ты тоже принадлежал бы к породе «фениксов». Или самоубийц. — Я уже не мог выносить рожу Коффина ни за какие блага в мире, ни за какие сокровища форта Нокса! (Хотя нет, пожалуй, за них — согласился бы; ведь тогда мне все уже было бы безразлично!).)/Разбуженная поэтесса, как сообщила наша медсестра-монашенка, только что трижды глубоко вздохнула: все шло, по ее словам, гладко (и врачи заторопились к выходу. В надежде на то, что она еще дышит.)

Еще с четверть часа полистал учебники, пофлиртовал с затянутой в белое медсестрой: столь испорченное существо я встречал второй раз в жизни! Она употребляла — прикрываясь щитом медицинской «точности» — выражения, от которых глаза на лоб лезли! Ее поцелуй припахивал лизолом и пенициллином — но мне теперь на все было наплевать!).