Хольм Ван Зайчик - Дело Судьи Ди

Цзайсян сделал паузу. Обвел глазами зал. Его проницательный взгляд на миг задержался на Тайюаньском хоу, потом, опустившись вниз, отыскал Богдана. На губах сановника проступила легкая улыбка, он чуть кивнул. По залу пронесся легкий шум: всем было интересно, кого именно выделил улыбкой всемогущий цзайсян. Богдан несколько раз от души кивнул в ответ. Все ждали продолжения, затаив дыхание.

– Я хочу осушить эту чару за то, чтобы наша великая страна всегда сохраняла мудрость понимать веления жизни и силы незамедлительно следовать им. А еще… У жителей Александрийского улуса, гости из которого радуют ныне этот зал своим присутствием, есть замечательная поговорка: “Дурная голова ногам покою не дает”. Я хочу осушить свою чару за то, чтобы никто и никогда не имел бы оснований сказать так о теле Ордуси и о тех или иных ее органах и членах!

С этими словами государственный муж поднес свою чарку к губам – и немедленно выпил.

Зал взорвался овациями.

Богдан отпил глоток “Гаолицинского”. Фирузе пригубила фруктовую воду.

– Как они славно смотрелись бы вместе, – проговорила она негромко. Богдан сразу понял, о ком говорит его супруга: Баг и принцесса. Принцесса и Баг. Весь вечер они глаз не сводят друг с друга…

– Правда, – сказал он.

– Как ты думаешь, из этого что-нибудь получится? – спросила Фирузе.

– Не знаю…

– Мне бы очень хотелось. Сколько же можно Багу…

– Вообще-то это несообразно, – солидно и раздумчиво начал разбирать существо проблемы Богдан. – Ланчжун и принцесса… Это тоже нарушение великого постоянства. Но… не ради силы, не ради власти, не ради честолюбия… Наверное, это все-таки другое дело. Может, тоже веление жизни?

– А как Стася, не знаешь? – вдруг погрустнев, спросила Фирузе. Богдан покачал головой:

– Нет.

– Нехорошо.

– Жизнь… – пробормотал Богдан, словно это все объясняло. – Жизнь.

Наверное, это и впрямь объясняло все.

– Сказано в суре “Свет”, – подал голос бек Кормибарсов, от Фирузе уже знавший историю недолгого увлечения честного ланчжуна, – в аяте двадцать седьмом и двадцать восьмом: “Верующие! Не входите в чьи-либо домы, кроме своих домов, не испросивши на то позволения, и приветствуйте жителей их желанием мира, за это вам хорошо будет. Если там никого не встретите, то не входите, покуда не будет вам позволено; если вам скажут: воротитесь, то воротитесь”. Пророк заповедал это и для людей, и для государств, и для отношений мужчин с женщинами. Для всего. Твой друг и та дева вошли друг к другу – но никого не встретили…

– Может, и так, – неохотно согласился Богдан.

Но у Фирузе уже другая забота была на уме.

– Как-то там Ангелина? – на миг чуть поджав губы от внезапно налетевшего беспокойства, проговорила она.

– Спит, наверное, по своему обыкновению, – успокоил жену Богдан. – А если что – Хаким уже совсем взрослый, он присмотрит.

– Жаль, внука нельзя было сюда взять, – сокрушенно поцокал языком бек. – Конечно, детям тут не место, но все ж… Как ребята в Ургенче бы завидовали! Императора видел! Но зато, – тут же утешил бек сам себя, – пригодился с Гелькой посидеть… Мужчина! Опора!

Умело лавируя между пирующими, к ним приближался императорский посланец.

– К кому это он? – пробормотал немного уже захмелевший Богдан и заозирался кругом, пытаясь уразуметь, кому из близсидящих император мог предоставить слово на сей раз. Пока он крутил головой, посланец подошел вплотную.

– Драгоценный преждерожденный Оуянцев-Сю, – низко поклонился посланец.

Богдан ошалело уставился на него:

– А?

– В небесной милости своей владыка повелевает вам произнести праздничное пожелание.

Очки едва не свалились со сразу вспотевшего носа Богдана. Он водворил их на место пальцем и поднял голову, посмотрел на помост – туда, где в самом центре, лицом к югу, под желтым балдахином пребывал владыка. “Интересно, ему уже передали мой подарок или нет? – невпопад подумал Богдан. – Конечно же нет, там их столько, подарков этих… За седмицу не разберешь”.

Посланец не собирался повторять дважды; его уж и след простыл.

Фирузе молча сжала пальцами локоть мужа и тут же отпустила.

– Давай, сынок, – сказал бек. – Перекрестил бы тебя – да Аллах не велит…

Богдан встал, и лучи телевизионных светильников скрестились на нем так же, как бесчисленные взгляды. Гомон зала медленно опал. Стало тихо.

“Что сказать?!”

И тут Богдану почему-то припомнился Дэдлиб.

“Есть только одна культура, просто одни продвинулись в ней больше, а другие – меньше…”

“Может, – подумал Богдан, – по телевизору он тоже меня увидит… и такие, как он… у нас их тоже немало…”

– Мы имеем лишь две силы, которые способны подвигнуть человека делать то, что порою так необходимо и так не хочется: поступаться собой ради ближних и дальних своих, – немного сипло начал Богдан. Покрутил головой, сглатывая внезапно вспухший комок в горле; поправил очки сызнова. – Это стремление иметь чистую совесть и стремление избежать наказания. Если люди перестают понимать, что такое чистая совесть, если перестают ощущать увеличение того груза, что волей-неволей копится в душе любого, остается лишь страх наказания. Страх за себя. Это тупик, распад, гибель. В истории были примеры… Нельзя дать сникнуть совести. А совесть… совесть – это долг перед тем, что называют святынями. Есть святыни частные – семья, дети, друзья… Но есть и общие для каждого народа. Только пока они живы, народ остается народом и не превращается в толпу, в шайку… У разных народов святыни разные. У одних почтительность сына и подданного да Жалобный барабан, у других – заветы Пророка и его плащаница… или небрежение благами земными и всечеловечность какая-нибудь… или, наоборот, права человека… или какое-нибудь сражение с врагом, который и врагом-то быть давно уж перестал…

“Долго говорю, – вскользь подумал Богдан. – И сбивчиво. Не умею я этого… То ли дело цзайсян – как красиво завернул! Надо скорей…”

– Святыни каждого народа для всех других – не более чем предрассудки. И это не обидно. Не обидно! Иначе и быть не может! Нельзя обижаться на то, что твои святыни для любого соседа – предрассудки, но и нельзя дать заразить себя этим отношением к ним. Беречь свои святыни каждый народ должен сам. Никто за него это не сделает. А беречь – это значит, в том числе, и не навязывать силой. Ибо то, что навязывают, – начинают ненавидеть. Обязательно. А что возненавидел – того лишился. Лишился – значит, стал беднее. А зачем? Когда можно стать богаче?

Он старался не смотреть ни на кого, даже на жену, понимая, что, стоит ему встретиться с чьим-то насмешливым, скучающим или даже просто пустым, непонимающим взглядом – он собьется окончательно и безнадежно и язык заклинит во рту. Жмурясь и стискивая в потной руке чару, он слепо глядел прямо в ярый луч светильника. И казалось, никого и ничего кругом нет, кроме густого беспощадного сияния – и он пылал в нем.