Альфред Кубин - Другая сторона

Со всех башен Перле зазвучали колокола — мелодично и торжественно вызванивали они лебединую песню столицы. Я был тронут до слез — мне казалось, будто я участвую в процессии на похоронах страны грез.

Я проследовал за синеглазыми в узкие ворота, проделанные в каменной стене. Тусклый свет одиночных факелов озарил длинную лестницу со ступеньками неравной высоты, уходившую вверх. Мои провожатые исчезли в пещере, вырубленной в боковой стене. Но я продолжал подъем, чтобы приглядеть для себя безопасное место, и скоро снова очутился на открытом воздухе и увидел над собой красноватое небо. Я находился в старой горной крепости. Несколько орудий были обращены в сторону Перле, но у остальных лафеты были разбиты, и повсюду виднелись разбросанные бронзовые стволы. За валом был крутой обрыв в несколько сотен метров высотой. Я сел. Моему взору открылся лабиринт подземных ходов, я с трудом верил собственным глазам. Столица была изрыта, как кротовая нора. Широкий туннель соединял дворец с предместьем, остальные ходы тянулись далеко за пределы города. Теперь, когда они обнажились, их затопило водой из реки, и все, что еще стояло на улицах, постепенно погружалось в них. С другой стороны продолжало наступать болото.

Колокольный перезвон стих, башни рухнули, уцелела только большая часовая: ее мощный колокол гудел низким басом. Следов жизни в городе почти не наблюдалось. Спаслась, по всей видимости, только горстка людей. Они то разбегались в разных направлениях, то вновь сходились в одной точке — словно марионетки, управляемые одной ниткой; такими они представлялись мне с высоты.

Их перемещения казались бесцельными. Наконец они, словно по команде, понеслись во весь опор через развалины к реке, пересекли ее сухое русло и устремились в предместье.

Из огромной дыры в земле дохнуло ледяным ветром — я почувствовал его на себе, — и беглецы полетели кувырком. Чудовищная воронка втянула в себя выброшенный воздух, а вместе с ним доски, бревна и людей; все это походило на смерч. Лишь несколько человек избежали страшной участи и поспешили к домам предместья. Порывы ветра прекратились, и из черного провала осторожно высунулась верблюжья голова на длиннющей шее. Она осмотрелась умным взглядом и вытянулась на ту же высоту, где находился я. Потом беззвучно рассмеялась и втянулась обратно в провал.

Хижины задвигались, ветряные мельницы начали отбиваться своими крыльями от непрошеных гостей, соломенные крыши ощетинили свои взъерошенные лохмы, палатки надулись, словно в них вселился ветер, деревья хватали людей своими сучьями, железные стержни гнулись, как тростник; наконец часовенки и дома полезли друг на друга и заговорили громким внятным голосом, произнося странные слова — темный, непонятный язык зданий!

В каналах еще плавали трупы, медленно втягиваясь в недра земли. Затем у меня перед глазами все смазалось, и в самый последний момент я заметил, что пирамида домов предместья с грохотом обвалилась.

Впечатление было такое, будто между мной и тем, что находилось внизу, образовалась водяная завеса. С небесных высот опускался туман, неясно и зыбко мерцал очаг пожарища; несколько раз прозвучал вопль толпы — протяжное «о-ооо-ооо», — а потом я уже ничего не видел; все окутал густой туман, я едва мог различить собственную руку.

Затем посветлело, на небе возник сияющий диск, и множество ярких точек выступило на темно-синем небе… Это были луна и звезды… Я не видел их уже три года… я почти забыл про огромный мир над нами и теперь невольно предался созерцанию бесконечно высокого неба. Внезапно меня пробрал озноб, и я глянул вниз. Широкая облачная гряда — небо царства грез — опустилась на землю.

В кудрявой облачной массе подо мной прозвучал глухой раскат грома; звук непрерывно нарастал, словно скакали невидимые всадники Апокалипсиса; он разбивался об отвесные скалы, отражаясь двух-, трехкратным эхо, ослабевал и снова усиливался до бесконечности, дробился на части, громыхал из всех долин и над всеми перевалами, не хотел заканчиваться, продолжался долго, бесконечно долго и наконец постепенно затих.

Так погибло царство грез.

Земля была затянула серой пеленой, вдали при лунном свете четко вырисовывались ледяные шапки Тянь-Шаня.

Я ощущал ни с чем не сравнимую легкость, сладкая истома поднималась откуда-то изнутри, мир моих чувств коренным образом переменился, моя жизнь была не более чем живым огоньком. Спал ли я? бодрствовал? или был мертв? Издалека донеслось несколько глухих возгласов, прозвучавших как прерванные аккорды. Прокукарекал петух, и я услышал тихую органную музыку, какой-то простенький хорал. Глянув вниз, я увидел глубоко под собой родной немецкий зимний ландшафт, горную деревушку. Время шло к вечеру, звуки органа доносились из открытых дверей маленькой церкви. Деревенские парнишки тащили свои санки по мягкому снегу; женщины выходили из храма, кутаясь в пестрые шали; под широкими стрехами деревянных, упрочненных камнями крыш крестьянских домов стояли согбенные фигуры. Я сразу узнал это место: здесь я провел детство. Каждый из этих людей был хорошо мне знаком: в одной из пар я с радостным испугом узнал своих родителей — отец был в своей неизменной бурой меховой шапке. Я ничуть не удивился, хотя большинства этих людей давно не было на свете, и сам хотел войти и это воскресшее прошлое, но не смог пошевельнуть ни членом. Стая воронов пролетела в направлении замерзшего озера, по которому шли закутанные фигуры, потом все стало блекнуть и бледнеть — и видение исчезло… Больше я ничего не видел в темноте. Органная музыка обволакивала меня; мне казалось, будто я сам живу в ее звуках; аккорды менялись, становясь все более полнозвучными, а потом все неожиданно оборвалось. Город Перле стоял на прежнем месте. Из дворца вышел Патера, глубоко и шумно зевнул, потянулся и на глазах стал расти. Его голова достигла одной высоты со мной, весь дворец мог бы служить ему табуреткой. Его одежды разошлись по швам и спали с него. Лицо было обрамлено низко спадающими локонами. Он раздвинул дома своими гигантскими ногами и, наклонившись над вокзалом, подхватил рукой паровоз. Он стал играть на нем, как на губной гармонике, продолжая при этом раздаваться во все стороны, так что вскоре эта игрушка уже стала для него мала. Тогда он отломил большую башню и принялся дуть в нее, как в трубу; страшно было смотреть на его обнаженное тело. Он вырос до немыслимых размеров, вырвал из земли вулкан, на котором еще висел спиралевидный кусок остывшей лавы. Приложив этот колоссальный инструмент к своим губам, он загудел так, что содрогнулась вся вселенная. Город давно исчез под его стопами. Он стоял, выпрямившись; верхняя часть его торса терялась в облаках; тело, казалось, было сложено из гор. Похоже, он гневался. Я видел, как он опустился на колени; стаи птиц путались в его длинных волосах. Он вступил в море, которое едва доставало ему до бедер, и оно вышло из берегов и затопило землю. Загребая воду своими чудовищными руками, он вылавливал корабли и трепещущих морских гадов, раздавливал их и отбрасывал в сторону. Он растаптывал горы, превращая их в глину; в следы его ступней умещались целые реки. Он хотел уничтожить все. Он брызгал своей кипящей мочой на самые отдаленные горные хижины, и ничего не подозревающие жители погибали от ожогов. Он топтался в серо-желтой влаге всемирного потопа, его разгоряченное тело окутывали облака дыма. Хватая людей пригоршнями, он швырял их на расстояние во много миль, и они падали на землю трупным дождем. Но вдруг зашевелилась огромная горная цепь, протянувшаяся с запада на восток. Это был спящий американец. Патера во весь рост навалился на своего противника, и пока они борлись, по морю ходили волны высотою с дом. Я же сознавал себя во власти своей судьбы и оставался спокойным.