Рэй Брэдбери - Тени грядущего зла

Насвистывание прекратилось.

Чарльз Хэлоуэй вышел из бара.

Далеко впереди человек, насвистывавший мелодию, молча работал около телеграфного столба. Затем он исчез в открытой двери магазина.

Чарльз Хэлоуэй, сам не зная зачем, пересек улицу и стал наблюдать за человеком, который наклеивал афишу внутри пустого, еще никем не арендованного магазина.

Вскоре человек вышел из двери со щеткой, ведром клея и рулоном свернутых афиш. Его горящие глаза плотоядно посмотрели на Хэлоуэя, потом он улыбнулся и поднял свободную руку.

Хэлоуэй опешил.

Ладонь незнакомца была покрыта тонкой шелковистой черной шерстью. Это было похоже…

Рука сжалась в кулак, махнула. Человек поспешно скрылся за углом. Чарльз Хэлоуэй, ошеломленный, охваченный жаром, едва удержался на ногах, повернулся и заглянул в пустой магазин.

Двое козел для пилки дров стояли параллельно друг другу в единственном пятне света.

На козлах лежал похожий на гроб брусок льда шести футов длиной. Он излучал тусклое зелено-голубое сияние. Он был как огромный холодный самоцвет, покоящийся на темном бархате.

На небольшом белом листе, приклеенном у окна, при свете лампы можно было прочитать каллиграфически выведенное объявление:

Пандемониум Кугера и Даш. Театр Теней.

Театр марионеток, Цирк,

Скромный Карнавал на Лугу.

Прибывает Немедленно!

Только здесь на Выставке — одна из многих наших приманок:

САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!

Глаза Хэлоуэя метнулись к афише на стекле.

САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!

И — назад к холодному длинному бруску льда.

Именно такой брусок помнился ему по выступлениям странствующих фокусников, когда он был еще мальчишкой; тогда местная компания по производству льда предоставила комедиантам большой кусок зимы, в котором за двенадцать дней до окончания зрелища замороженные девицы лежали для всеобщего обозрения в ледяной глыбе, пока люди смотрели представление, и акробаты прыгали вниз головой на сетку, растянутую над ареной, и один за другим шли объявленные номера, и, наконец, бледные леди, покрытые инеем, появлялись перед публикой, освобожденные волшебниками, чтобы со смехом скрыться в темноте за занавесом.

САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!

И тем не менее, в этом громадном куске зимнего стекла не было ничего, кроме замерзшей речной воды.

Нет. Не совсем.

Хэлоуэй почувствовал, как его сердце учащенно забилось.

Не таится ли внутри этого огромного зимнего самоцвета некий особенный вакуум? Сладострастная пустота, которая плавно и округло тянется от основания до вершины глыбы? Не жаждал ли этот вакуум, эта пустота наполниться теплой плотью, и не было ли это пространство чем-то похоже на… женщину?

Да.

Лед. И прелестные впадины, горизонтальный поток пустоты внутри холодного кристалла.

Прелестное ничто. Изысканный абрис невидимой русалки, бесстрашно захватившей ледяную стихию.

Лед был холодным.

Пустота внутри льда была теплой.

Чарльз Хэлоуэй хотел уйти прочь отсюда.

И все же стоял в темноте этой странной ночи, вглядываясь в пустой магазин, пару козел и холодный, ждущий, арктический гроб, похожий в темноте на алмаз, на огромную Звезду Индии…

Джим Найтшед, вздохнув, остановился на углу Гикори и Мейн-стрит, с нежностью вглядываясь в совеем темную от густой листвы Гикори.

— Уилл?

— Нет! — Уилл остановился, сам удивленный своей решительностью.

— Это точно там. Пятый дом. Только одну минуту, Уилл, — мягко попросил Джим.

— Минуту? — Уилл скользнул взглядом по улице, которая стала теперь улицей Театра.

До нынешнего лета она была самой обыкновенной улицей, где они воровали персики, сливы и абрикосы. Но в августе, когда мальчишки как обезьяны лазали за недозрелыми яблоками, произошла «вещь», которая разом изменила дома, вкус фруктов и самый воздух среди шепчущихся деревьев.

— Уилл! — зашептал Джим. — Может как раз сейчас там что-то происходит!

Возможно, что-то происходит. Уилл тяжело сглотнул и почувствовал, как Джим сжал его руку.

Ибо это было гораздо меньше самой улицы, которая славилась яблоками, сливами и абрикосами, это был всего лишь дом с окном, выходившим в сад; Джим говорил, что это окно — сцена, а тень — занавес, и он поднят. В этой комнате, на этой странной сцене актеры разыгрывали мистерии, изрыгали страшные слова, много смеялись, вздыхали, бормотали; но многое из их шепота Уилл не понимал.

— Последний раз, Уилл.

— Сам же знаешь, что не последний.

Лицо Джима покрылось испариной, щеки пылали, глаза сверкали зеленым огнем. Уилл вспомнил, как в ту ночь они рвали яблоки, и как Джим вдруг вскрикнул: «Ой, смотри!»

И Уилл, повисший на ветках яблони, крепко зажатый сучьями, в страшном волнении уставился на диковинную сцену Театра, где незнакомые люди размахивали рубашками над головой, бросали одежду на ковер, стояли обезумевшие и безвольные, нагие, как подрагивающие на морозе лошади, протягивали руки, чтобы коснуться друг Друга…

Что они делают! — подумал Уилл. Почему они смеются? Что же с ними такое, что же это такое?!

Ему захотелось, чтобы погас свет.

Но он висел, крепко сжав дерево, неожиданно сделавшееся скользким под его ладонями, и смотрел на светящееся окно Театра, слышал смех; наконец замерз и разжал руки, соскользнул вниз, упал и какое-то время лежал, ошеломленный, а затем встал во тьме и посмотрел на Джима, который все еще цеплялся за ветку. Лицо Джима, покрасневшее, с пылающими щеками и открытым ртом было обращено к окну. «Джим, Джим, спускайся вниз!» Но Джим не слышал. «Джим!» И когда Джим посмотрел, наконец, вниз, Уилл показался ему совсем чужим с его дурацкой просьбой отбросить жизнь и опуститься на землю. И тогда Уилл убежал, одинокий, думая слишком о многом, не думая вовсе ничего, не знающий что подумать…

— Уилл, ну пожалуйста…

Уилл посмотрел на Джима, державшего книги.

— Мы ведь были в библиотеке. Разве этого мало?

Джим покачал головой.

— Возьми мои книжки.

Он протянул Уиллу книги и двинулся под шелестящие и шепчущие деревья. Пройдя три дома, он обернулся и крикнул:

— Уилл? Знаешь ты кто? Ты проклятый, старый, тупой епископальный баптист!

И Джим ушел.

Уилл крепко прижал книги к груди. Они стали влажными от его ладоней. «Не оглядывайся! — думал он. — Не буду! Не буду!»