Юрий Силоч - Союз нерушимый...

— Ты мне эту антисоветчину брось, — вполголоса пробурчал шеф. — Совет — это наше всё. Демократия и прочее такое.

— Ладно, допустим, — согласился я. — Но что мне делать-то, Пал Палыч? Оживить его?

— Спасти меня от острых анальных болей, — Палыч указал на дверь. — Либо сам будешь от них страдать. Иди и работай.

Мне ничего не оставалось, кроме как, собственно, пойти. В морг, к обезглавленному телу главного подозреваемого. Работать в субботу ужасно не хотелось, хотелось только спать, поэтому углубляться в дело я не собирался. Раз уж Палыч хочет отмазку для депутатов — он её получит.

Я несколько раз внимательно осмотрел труп, снова прошерстил файлы с информацией по делу и пришёл к выводу, что, по сути, его вообще можно было закрыть хоть сейчас: составить пару бумажек, свалить всю вину на палачей из дознания и идти домой пить коньяк.

К мотиву не придраться, улик завались, даже дочь показала на допросе, что папка куда-то посреди ночи уходил. Идеальное для раскрытия преступление — готовая «палка».

Однако мне не давало покоя то, что сам Вьюнов упорно держался своей позиции: лёг спать и всё тут. И, судя по записи дознания, которую я, сдерживая тошноту, просмотрел полностью, держался искренне. Даже смог обмануть детектор лжи. Это было очень странно. Ещё более странной была его смерть: когда удалось выбить санкцию на прямое подключение к мозгу и начать процедуру, все его боевые имплантаты, которые должны были отключить при демобилизации, ввели в действие протокол «Плен» и уничтожили носителя.

Что давало мне рассмотрение этих зацепок? Только потерянный выходной и острые боли, как завещал Палыч.

Да, можно было найти другого подозреваемого, благо «воронки» свезли на Лубянку кучу народу. Камеры ломились от снайперов-инвалидов, которые наверняка получили увлекательную возможность вспомнить былые подвиги в хорошей компании. Но никто из них так и не смог показать ничего внятного: почти все имели железное алиби, а у одного единственного вместо алиби был такой процент алкоголя в крови, что он не попал бы даже струёй в унитаз, не то, что в голову депутата за несколько километров. Плюс — он не «светился». Так что немногие ниточки, которые позволяли раскрыть дело, сходились в одну точку. Сюда, в морг Лубянки, на блестящий стол, к снайперу без головы.

Я прикинул, что можно написать в рапорте для Палыча, которым он будет прикрываться от Совета и собственного высокого начальства. Да, история про переусердствовавших дознавателей вполне вписывалась в общепринятую практику.

— Можешь убирать, — сказал я, выходя, усатому седому санитару, сидевшему за столом и заполнявшему какой-то потрёпанный журнал. Тот кивнул, но даже не встал — видимо, решил сначала разобраться с делами.

Прямо на ходу я составил необходимые документы, отправил их Палычу и приготовился ехать домой, но во время подъёма в лифте начальник снова меня поймал — перед глазами повисла недовольная физиономия.

— Это ещё что такое? — спросил он, скривившись так, будто только что проглотил горькое лекарство.

— То, что ты просил, Пал Палыч.

— Охренел, что ли? Думаешь, двух сраных бумажек хватит, чтобы успокоить эту шайку мудаков?!

— Тебе должно быть виднее, — я пожал плечами.

— Вот мне и видно, что не хватит! — прикрикнул он. — Так что давай там, создавай ещё какую-нибудь бурную деятельность. Желательно с грудами отчётов, да чтоб депутатов слеза во время чтения прошибала от нелегкой участи сотрудников Комитета!

Я вздохнул, всем видом показывая, как меня это напрягает.

— Не беси! — прорычал Палыч и отключился.

Нужно было срочно придумать себе занятие, причём, лучше вне Конторы, где мне было мучительно больно находиться в свой выходной. Поразмыслив, я понял, куда можно было бы наведаться.

День выдался прохладный, и я пожалел, что оставил дома подстёжку от пальто. Морг располагался глубоко-глубоко под землёй — и мне пришлось подниматься на старом дребезжащем лифте, который останавливался на каждом пустом этаже и произносил их номера каким-то совсем уж замогильным голосом. Вкупе с безлюдьем и особенностями освещения подвалов — туда как будто специально устанавливали исключительно коротящие лампы дневного света — действовало угнетающе.

На подземной стоянке я застал троицу коллег из соседнего отдела: они о чём-то общались, очень активно жестикулируя. Моего приветствия не заметили — далеко, да и спор был слишком оживлённый. Навигатор, обнаруживший, что я сел в машину, приветственно запищал.

— Завод имени академика Лебедева.

Двойной писк уведомил, что адрес не принят. Я повторил несколько раз с тем же результатом и, наконец, не выдержав, пнул железку ногой, прокричав «Завод! Имени! Академика! Лебедева!» и добавив в конце ругательство. Удивительно, но такой подход навигатор понял и, звонко пиликнув, повёл машину к выезду со стоянки.

Дорога заняла около часа. Пришлось постоять в небольшой пробке там, где автоматизированная система, остроумно названная создателями «Сусанин» восстанавливала провалившийся под землю участок шоссе. Огромная угловатая оранжевая штуковина длиной с вагон поезда громко тарахтела, ворочаясь в густом облаке пара, и сверкала проблесковыми маячками. Иногда из корпуса били сверкающие разряды тока. Она ползла медленно, как улитка, и, точно так же, как улитка, оставляла за собой жирный след нового жирно-чёрного асфальта.

Завод имени академика Лебедева создавался как оборонный: производил различные электронные штуки, которыми нашпиговывали новосоветских солдат, но в последнее десятилетие выпускал по конверсии и гражданские изделия, прежде всего, протезы. Руки, ноги, глаза, искусственные органы и главные помощники тяжело контуженных — мозговые чипы «Квант». Была и линейка для людей, не потерявших на войне ничего существенного — например, одну из разновидностей «Кванта» любили учёные и студенты, а люди, работавшие физически, армировали скелет и усиливали мышцы.

В своё время Партия развернула широкомасштабную и до ужаса нелепую кампанию пропаганды самоулучшения, но люди клюнули. Как-никак, новосоветский человек должен быть лучшим во всём. Даже если станет при этом не совсем человеком.

Машина остановилась у высокого непроницаемого железобетонного забора. Отвесная серая стена уходила вертикально вверх, а над ней поднимались, пронзая бездонное синее небо, трубы и высокие острые башни-шпили, обшитые металлическими балками. На них неплохо смотрелись бы горгульи, но советская школа дизайна подобного не признавала.

В непропорционально маленькой будке КПП скучал пожилой охранник. На первый взгляд, это казалось несоответствием: важное предприятие — и всего один старик-сторож, но когда он подошёл поближе, то впечатление тут же рассеялось: я понял, что при желании этот дядька сможет скрутить меня в бараний рог.