Владимир Мака­нин - За чертой милосердия

Он тронул рукой ее плечо, она тотчас вся сотряслась от прикосновения. Ознобистая дрожь. Была у женщин только в прошлые века. Вот какими были наши прапрапрапрабабки. Он улыбнулся, подумав, что с точки зрения человеческой эволюции он сейчас лежит в постели рядом с женщиной, которая полностью поглощена простотой собственной судьбы, ну, скажем, с женщиной двадцатого или девятнадцатого века. Или даже восемнадцатого!.. Заповедник.

Звонок прервал его мысль.

— Да, — сказал он.

Инженер-техник сообщил: конвейер предупрежден о завтрашнем подключении узла. Все готово…

— Завтра, в десять часов ровно, в известной вам комнате.

— Нет, — сказал командированный. — Я хочу начать с нулевого цикла. Мне было обещано. Я хочу пройти с хронометрами с самого начала вплоть до моего узла.

— Но вы не увидите подключения АТм-241.

— Есть же синхронный экран.

— Но как же так… ваше детище, момент разрезания конвейера, миг подключения… Неужели вы не хотите видеть это живьем?

— Мне важнее мои секунды.

Пауза. И вот инженер-техник говорит Батяне (ага, там Батяня!) — мол, приехавший настаивает на нулевом цикле. Батяня там мнется.

Молодой командированный усиливает нажим, вторгается в их переговоры:

— Да! да!.. Я уверен в двадцати шести секундах и не хочу потерять их по дороге. Вы доложите начальству, что потеря сорок секунд, а как только я уеду, скажете, что это вы сами сумели уложиться в двадцать шесть, за что и получите, пожалуй, несколько дурацких коробок в премию! Я эти штуки знаю! — Он, конечно, перегибал, сознательно перегибал.

— Настаивает, — повторил инженер-техник Батяне.

Батяня дал согласие — в восемь утра на нулевом цикле.

На миг в глазах молодого человека повторился вид узла: АТм-241 стоял готовенький, серебристый, слаженный в минуту его ухода. Пусть так. С экрана он будет еще более красив и серебрист. И все-таки как удивительна воплощенная наша мысль, — есть интуитивное подозрение, что, организовав хаос и еще в одном месте сделав из ничего узел, мы тем самым улучшили не только природу, но и самих себя. (Упорядочив хаос еще в одном узле, мы упорядочили хаос еще в одном закоулке своей души.) И каждый раз снова эта старинная иллюзия, может быть, награда и дар, а может быть, и вечное проклятье человека — надежда: вечная, всегдашняя попытка взлететь без крыльев.

— …Но попомните, что на нулевом цикле у нас работают только добровольно. Лучшие наши рабочие — добровольцы.

— Попомню, — сказал молодой человек, кладя трубку и возвращаясь мыслями в комнату (где был он и где была она). «Зациклился старикан на своих добровольцах», — подумал он.

Он сдернул простыню, чтобы увидеть ее наготу, — ночь была со слабым светом месяца. Оля сжалась в комок, поджала колени, рукой прикрыла грудь и заплакала.

— Ну что ты, что ты, — подсел он к ней ближе, обнимая ее и целуя.

На стене над ними абстракция. Абстрактная картина. Изящная путаница линий и цветовых пятен, и РАФАЭЛЬ ЗАНИМАЛСЯ ЭТИМ — подбадривающая всякого творца надпись: название картины. Скромное такое название. Имитирует возраст, но не вечность. И РАФАЭЛЬ ЗАНИМАЛСЯ ЭТИМ, вновь попадая в глаза, скользнуло со стены, — улучшал запах убоины своим искусством? или занимался любовью?.. Ах да, он занимался и тем и этим. В том и суть, что и тем и этим.

Она рассказывала о себе. Она живет в общежитии. У нее там небольшая квартирка — живет одна. У нее есть две подруги, одна собирается замуж, да, конечно, за местного парня, он бульдозерист.

А еще, оказывается, она ухаживает за коровами, не только убирает в гостевых домиках. Откуда здесь такое количество коров?.. А-а, берут в аренду на сезон. Вероятно, часть огромной территории секретного предприятия используется для выпаса, коровы, слава богу, никому информацию не вынесут. Сыр. Масло. Почти задаром. Небось по контракту с молокозаводом.

— …Мои коровы всегда чувствуют, что я внимательна. Я их оглаживаю. Я мою вымя. Казалось бы, что тут такого хитрого — помыть вымя. А вот и нет. Тут шлангом не обойтись. Тут обязательно нужны руки. Я прощупываю так мягко. Каждый нарост смываю. Каждый комочек грязи, прилипшего навоза, солому мелкую — солома ведь липнет. И коровы понимают…

— У тебя красивые руки… Да не прячь же, не прячь. Какая ты, право, странная!

Раздалось характерное пощелкивание. Чип-чип-чип-чип… Кутаясь в простыню, оступаясь, она метнулась с постели к столику, где оставила свою маленькую рацию, темневшую издали, как продолговатая шоколадка. Она включила прием.

— Внимание.

Ей сказали:

— Распорядок на завтра. Вы не занимаетесь уборкой гостевых домиков, вы на мойке коров. Повторите.

— Завтра я не занимаюсь уборкой. Я на мойке коров.

— Все правильно. Как здоровье?

— Хорошее. Спасибо.

— Спокойной ночи.

И вместо отбоя прозвучали несколько тактов из популярной песни.

После сообщения стало ясно, что он и она завтра не увидятся и что (из расчета трех его дней) сегодняшний вечер — последний. Что ж, так — значит так. Он сказал, что выпьет немного вина. Она спросила, не утомительно ли ему перед завтрашним экспериментом, не мешает ли ему она, она ведь сразу уйдет, если он скажет.

— Нет, — сказал он с улыбкой и еще раз ощутил свою молодость.

— Я привыкаю, — говорила она. В счастливом и легком самоощущении он думал, что Оля говорит (он даже не очень вслушивался) о нем, об их вспыхнувшем кратком чувстве, но тут же рассмеялся, потому что оказалось, она опять говорила о коровах (сентиментальная, она рассказывала ему о своем):

— Так скоро привыкаю к ним. Зову их разными именами. Как в детстве. А когда несколько раз помою, их уже увозят.

— Не держать же их у вас все время.

— Говорят, их загоняют в длинный состав и увозят.

— Если ты так любишь коров, переведись работать на молокозавод.

— Там сложная техника. Я умею только прибрать, помыть… Я в детстве болела, головой болела.

— Хватит об этом.

Он привлек ее к себе.

Глаза ее были полны слез — Оля плакала, не сознавая, что она плачет. Просто стояли в глазах слезы.

— Ну-ну, — сказал он. — Тебе же здесь хорошо, тебя никто не обижает… Посади себе подсолнухи возле общежития. Прямо под окнами. И думай каждое утро о детстве и Украине.

Она обрадовалась — как хорошо он ей подсказал, как это она раньше не подумала о подсолнухах, которые можно самой посадить.

— …глаза.

— Не такие, как у твоих двух подруг? — он засмеялся.

— Совсем не такие. Неспокойные. Ты умный и такой неспокойный.