Андрей Дашков - Последний блюзмен

Две изогнутые лестницы с резными перилами уводили на второй этаж, но господин Домино указал на дверь между ними, через которую гости попали в длинный широкий коридор. Слепой понял, что хозяин не только ценитель, но и коллекционер. Обе стены были увешаны подлинными раритетами – золотыми, серебряными, платиновыми дисками знаменитостей прошлых лет, что, как Слепой слышал, означало какие-то немыслимые тиражи. Тут же имелись большие, в дорогих рамах, фотографии музыкантов с автографами. Их имена и лица ничего не говорили тому, кто всю свою жизнь играл в клоаке под названием «Дерево Иуды».

И вот господин Домино с театральной торжественностью распахнул перед ним и сестричками очередные двери, и Слепой вошел в большой, отлично оборудованный концертный зал. Сейчас подсветка была минимальной, но это лишь придавало здешнему интерьеру уютный вид, а сигаретный дым и приглушенные голоса сгущали атмосферу до некоторой приятной загадочности.

На слегка наклонном полу стояло около сотни мягких кресел. Слепого поразила сцена в глубине зала. Он никогда прежде не видел такого богатства, такого изобилия. Усилители, акустические системы, микрофонные стойки, барабаны, клавишные и, конечно, гитары. Одни только инструменты стоили, наверное, целое состояние. Люди в комбинезонах подключали аппаратуру; посреди зала был установлен пульт, возле которого колдовали звукооператоры.

Позже Слепой заметил в волшебной пещере и тех, кто выглядел не менее растерянным, чем он. Лысый пожилой человек держал футляр, в котором, судя по форме, находился саксофон. Еще четверо в монашеских одеждах, казалось, не имели отношения к происходящему, но господин Домино внес ясность, доверительно шепнув Слепому на ухо: «Это кастраты. Поют так, что черти начинают молиться». У Слепого, правда, мелькнула мыслишка, а чем же импресарио заманил сюда монахов, дававших обет бедности, однако думать об этом было поздновато. В третьем ряду скромно сидели люди со скрипками и виолончелями. Еще один стоял на сцене перед роялем, глядя на раскрытую черно-белую пасть, как на алтарь.

Господин Домино сказал Слепому и сестричкам: «Располагайтесь», а сам направился к звукооператорам и о чем-то беседовал с ними в течение минуты. Когда он вернулся, в руках у него уже был чрезвычайно плоский кожаный кейс. Импресарио попросил Слепого отойти в сторонку, чтобы, как он выразился, уладить формальности.

Они уселись в крайних креслах под светильником. Домино открыл кейс и протянул Слепому бланк договора, отпечатанный на голубоватой бумаге с водяными знаками.

– Как я и думал, они хотят записать вас «живьем». Мой работодатель неизменно предпочитает концертную работу студийной.

Слепой пробежал глазами текст договора. Насколько он мог судить, условия были более чем божеские. Отыграв концерт, получив гонорар и единовременную выплату за запись, он больше ничего никому не будет должен. Его мало волновало то, что в договоре не было ни слова о процентах с продаж (он не верил ни в какие продажи), а также наличие пункта со странным условием «не исполнять в ближайшие тридцать лет идентичную программу». Впрочем, как раз это условие было до смешного легко обойти, выбросив или добавив любую песню.

Господин Домино достал ручку с золотым пером и вписал в договор сумму цифрами и в скобках прописью. Если бы не пропись, Слепой еще долго пересчитывал бы нули, не веря своим глазам. В конце концов он подмахнул оба бланка, один из которых, сложенный вчетверо, лег в нагрудный карман его драной джинсовой куртки, а господин Домино, довольный собой и тем, как идут дела, отправился к сестричкам Монд – по всей вероятности, с аналогичным предложением.

Потом была музыка.

Много разной музыки.

Так много, что могло показаться, будто дерево все еще живо…

Шестичасовой концерт только что закончился (Слепой закрывал его «Туманами времени», а парень на органе был просто улет. И все это время катушки многоканальных магнитофонов непрерывно крутились, сохраняя для вечности уникальное звучание «последних побегов»). Потрясенная публика покинула зал. Музыкантов просили не расходиться. Компанию им составила вооруженная охрана.

Через несколько минут после того, как стихли аплодисменты, господин Домино поднялся этажом выше. Импресарио вошел в кабинет хозяина виллы, перед которым даже он испытывал благоговейный трепет, и замер в почтительном молчании.

За антикварным столом из ценных пород дерева сидел смуглый человек в безукоризненно белом костюме, подчеркивавшем черноту его волос и глаз. Человек был огромен. Пилочка для ногтей в его руках казалась стальной зубочисткой, а сами ногти – синеватыми когтями.

Домино не смог выдержать его взгляд дольше нескольких секунд и предпочел смотреть выше головы хозяина – на перевернутое распятие у того за спиной. А еще кабинет был заставлен книжными шкафами, заполненными на десять десятых, но отнюдь не книгами. Хозяин вообще не нуждался в книгах.

– Они великолепны. Ты отлично справился, – похвалил человек в белом человека в черном. – Надеюсь, это действительно последние? – уточнил он с тонкой улыбкой, в которой тем не менее сквозила смертельная угроза и которая леденила, как блеск опасной бритвы, хотя Домино и не мог бы сказать почему, собственно.

– Если нет, я готов отправиться на небеса, чтобы там поискать оставшихся, – ответил он, не отводя глаз от перевернутого распятия.

– Хорошо, – кивнул человек в белом. – Но на твоем месте я бы туда не торопился. Сначала тебе придется спуститься под землю. До меня дошел слушок, что в пещерах Иудеи завелся один бренчун…

С этими словами он выпрямился в полный рост, и в кабинете сразу стало тесно и будто даже душно. Домино поневоле встретился с хозяином взглядом и увидел нечто нестерпимое – багровые звезды пульсировали в глубине черных зрачков, словно далекие огни преисподней.

Человека в белом и импресарио разделяли стол и еще как минимум два шага, но хозяин протянул руку и, произнеся: «Отправляйся сейчас же, путь не близкий», поощрительно похлопал Домино по плечу, а затем покинул свой кабинет, чтобы послушать ту единственную музыку, которую любил по-настоящему.

Он спустился по лестнице и прошел по коридору, примыкавшему к концертному залу. Коридор заканчивался тупиком, забранным частой решеткой, за которой угадывались какие-то кошмарные тени, источавшие запах мертвечины. При его приближении тени всколыхнулись и задвигались, словно псы, почуявшие хозяина. А хозяин, словно утихомиривая своих псов обещанием кормежки, произнес гортанную фразу на древнем языке.

Здесь же, в тупике, стояло глубокое удобное кресло, обтянутое розовой человеческой кожей. Черные свечи горели вокруг, образуя кольцо пламени. Человек в белом перешагнул через них, уселся в кресло, закурил сигару и взял бокал коньяку с подноса, который держал перед ним обнаженный раб. Все было как в старые добрые времена. Ну, почти так.