Вадим Астанин - Реверсия Валерия Сидоркина

Стойкость наёмников даёт русским время на перегруппировку. Собравшись вокруг Димитрия Ивановича, они встают под защиту гуляй-города, выискивая подходящего момента для контрнаступления. В разгар боя к полякам наконец-то доставляют злосчастные пушки — под их обстрелом наёмники очищают изгороди.

Отступив с поля, они предают союзника. Шуйский задолжал им денег ввиду отсутствия в казне средств. Он расплачивался со шведами сукном и мехами. Накануне битвы деньги для оплаты нашлись (Шуйскому пришлось обобрать ризницу Троице-Сергиевой лавры), но командующий наёмниками генерал Делагарди распорядился выдать солдатам задержанную плату после битвы, чтобы доля убитых комбатантов была разделена между их начальниками. Не получив обещанного им жалованья, наёмники начали переходить на сторону поляков. Сражение было проиграно московитами вчистую.

Димитрий Иванович бежал от Клушина с неимоверной поспешностью, оставив полякам коляску, палатку, саблю, булаву главнокомандующего, вышитое золотом знамя, казну, багаж и весь армейский провиант. Когда конь его и сапоги увязли в болоте, он обменял застрявшего коня на тощую крестьянскую клячу. Добравшись на ней босым до монастыря под Можайском, он пересел на добрую лошадь и прискакал в Москву.

Генерал Делагарди отступил в Новгородскую область, дав слово Жолкевскому не помогать более ничем россиянам. Царево-Займище сдалось по возвращении победоносного гетманского войска к крепости. Елецкий и Валуев присягнули Владиславу на условии заключённого договора о неприкосновенности православия и границ Московского царства. «Как даст Бог добьет челом государю наияснейшему королевичу Владиславу Жигмонтовичу город Смоленск, то Жигмонту королю идти от Смоленска прочь… А городам всем порубежным быть к Московскому государству по-прежнему».

Московская рать рассеялась по окрестностям. Многие из воинов разошлись по домам и как не старался Василий Шуйский зазывать их обратно в столицу, они не вернулись к нему. Степан Гордеевич, распустив полк, уехал к себе в вотчину и просидел в ней до изгнания поляков из Кремля и конца смуты. Брата Аникиту он повстречал в 1613 году на Земском соборе, созванном для избрания нового государя. Аникита был вполне благополучен, ужасы и стеснения восьми лет гражданской войны его не коснулись. Братья молча обнялись: Аникита едва признал в этом худом жилистом мужчине того вальяжного князя Степана Гордеевича; Степан пытался разглядеть в этом дородном, медлительном, осанистом боярине черты прежнего Аникиты — забияки, кутилы, лихого рубаки, скорого на подъём красавца — искал, и не находил. Вроде одного отца и матери, кровные полнородные братья, и поди ж ты, внешне словно чужие были они друг другу…

Со Степана и Аникиты Гордеевичей началось возвышение фамилии. Московская ветвь Петровских быстро поднималась по карьерной лестнице, зауральская богатела и прирастала землями и мануфактурами. Боярин Сергей Матвеевич в споре царевны Софьи и Петра Алексеевича взял сторону царя и не прогадал; сына не пожалел, записал в потешные и не ошибся — стал Андрей Сергеевич офицером Семёновского гвардейского полка; семнадцати лет унтер-офицером воевал под Нарвой и за храбрость произведён в прапорщики, к пятидесяти дослужился до генерала.

Его двоюродные братья — Константин и Филипп Владимировичи унаследовали от отца Владимира Юрьевича целую промышленную империю: рудники и шахты, песчаные карьеры и золотодобывающие прииски, медеплавильные и железоделательные заводы, пушечные и оружейные фабрики, камнерезные и ювелирные мастерские. Они получали равную часть имущества, чем был недоволен Константин, возбудивший в суде процесс о признании завещания недействительным. Судебная тяжба тянулась полтора года и существенно повлияла на благосостояние семьи. Дела расстроились и производство упало. Предприятия несли заметные убытки. Филипп Владимирович склонял Константина пойти на мировую — безрезультатно! Константин от встречи с братом высокомерно отказался, как отказался разговаривать с матерью, возжелавшею кротким родительским увещеванием помирить сыновей. На материнские упрёки он лишь болезненно скривил губы и капризно произнёс: «Ах, мама-а-а-н… Ради бо-о-о-га… Не учите меня жить!» Варваре Игоревне ничего не оставалось, как заплакать.

Филипп Владимирович, узнавший о неудачной попытке горячо любимой им матушки достучаться до очерствевшего сердца Константина за обедом, в бешенстве выскочил из-за стола и с криком: «Нет у меня больше никакого брата!», шваркнул об пол суповой ложкой. Жена Филиппа Владимировича кинулась его успокаивать. Филипп Владимирович резко отстранил её от себя. «Хватит, Люба, не сейчас, — сказал он непререкаемым тоном. — Мне надобно побыть одному». Обед был бесповоротно испорчен.

Филипп Владимирович заперся в кабинете и просидел в одиночестве до глубокой ночи, никого не принимая. Напуганная супруга не однажды прокрадывалась на цыпочках к закрытой двери и застывала надолго, приложив ухо к дереву, вслушиваясь в напряжённо звенящую тишину по ту сторону коридора. Её обострившийся до предела слух выхватывал отголоски звуков: поскрипывание, редкие вздохи, звяканье стекла, тиканье настенных часов, шаги, усталые вздохи диванных пружин.

Успокоившись, она спускалась в залу, где под присмотром чопорной немецкой бонны играли их с Филиппом Владимировичем дети. Бонна пристально лорнетировала Любовь Ивановну и строго предупреждала не в меру расшалившихся детей: «Пош-шалюйста ти-ш-ше, дет-ти, фа-ш-ш папенька стратают!» Любовь Ивановна извинительно улыбалась бонне и шла на кухню, проверить ужин. Трапезовали в молчании, Любовь Ивановна посылала наверх камердинера звать мужа к ужину, камердинер воротился назад со словами: «Филипп Владимирович просили передать, чтобы от него отстали».

Любовь Ивановна страдальчески скомкала в руке шёлковую столовую салфетку, бонна укоризненно качнула напудренным париком, не упустив напомнить детям: «Тиш-ше, дет-ти…»

Филипп Владимирович спустился вниз заполночь и навеселе — он прошествовал в опочивальню и там, упав на колени перед супругой, плакал и извинялся, прижимаясь небритой щекой к тёплым коленям Любови Ивановны. Любовь Ивановна нежно гладила Филиппа Владимировича по голове, ласкательно утишая клокотавшую в душе мужа обиду на недостойный родственника выпад Константина.

Не найдя согласия у брата, Филипп Владимирович отбросил мысль о компромиссе и воспылал неудержимым желанием довести спор до победы. Он написал Андрею Сергеевичу пространную эпистолу и собирался ехать в Петербург на аудиенцию к императрице. Константин, встревоженный бурной деятельностью Филиппа, захотел опередить брата. Он быстро собрался и отправился в Петербург, не сказав никому о своей поездке. Филипп уехал следом, не зная ещё, что Константин его обошёл.