Андрей Хуснутдинов - Министерство Анимации

Все.

Сейсмович, живший из неясных соображений старости. Все. Идиот, помыкавший в пользу вероятных, но щедро исчислямых потерь незримыми льготами, в подробностях, точно нечуткого чужого, отвратительного как иная хладеющая плоть, он трогал себя за ноги и культю в поисках пульса, но видел лишь то, как чернеет под бледной кожей его неторопливая, всегда легко затвердевавшая на воздухе кровь.

Вот-вот: все, чего стоил он до сих пор, вдруг разом перевесив, обратилось этим сослагательным, стремительно атаковавшим его благом.

Он стучал в брусчатку пяткой и даже тер ее рукавом. Обойдя мумию часового, с той же целью колотил в непроходимые двери саркофага. С криком, переходящим в треск, махал в черные окна ГУМа. Затем зачем-то решительно вернулся в коридор будить человека, но тот спал, предусмотрительно ослабив штуцер. Затем глядел в желто разверстое жерло лифтовой шахты. Шахта пролегала в самой брусчатке, в этом конкретном месте необъяснимо прозрачной, но не отсутствовавшей. Через зазор просматривались исполинские туманные профили балок и талей. Светлело, светало — как? В эпицентре Мавзолея, например, в метре от поверхности темнело квадратное студенистое пятно с маркировкой иероглифами, штрих-кодом и ажурными метками цветоделения. В этом смысле, конечно, светлело. Он представил. Огромная рыжая баба, зевая, в прожженном синем халате с вуалью, по колено в брусчатке, дыша перегаром, марфуша, прошлепала к Лобному, где, мразь, разминаясь, сонно попердывая, матерясь, неторопливо и с короткой отмашкою, в пот, бить, блядь, принялась с мужицким оскалом кривою кувалдой, куда-то под. С каждым ударом, опять же, светлело, нерусские циферблаты Спасской вращались влево, и дальше по ходу, удар за ударом, неровно и нервно столица вставала, и в этом смысле, конечно, светало. “Посмертье (FI)”, — сиренево созрело в воздухе там же, на Лобном, расплывчатое сообщение. Или, быть может, реклама.

Все равно выяснилось, что вход не тот.

Их даже начали арестовывать по классической, но вызванный лифт с бешено оравшими по рации секьюрити не пришел — по-видимому, тоже попал куда-то не туда. Человек от испуга опять отгородился тележкой и испражнялся до тех пор, пока не выключили сирену.

Потом пришлось к другому входу и с другим неуверенным сообщением: “FI — новая эра ля”. С этого входа на площади было туристически людно. Сеявшийся дождь почти не достигал брусчатки. В литых плащах милиции одинаково отражалось. Сейсмович зябко осматривался. Сдавшая в перспективе баба продолжала возиться у Лобного. Ее осторожно фотографировали. Неподалеку требовательно трясли милостыней. На Мавзолее сидела чудовищная ворона. Человек прокатился к часовому за спрятанным в венках ПК, отсоединился от резервуара и, споро крепя ртом с “той жопе все равно кранты” бензоклизму, смолк. Сейсмович сделал несколько шагов из коридора, зачем-то расслабил крепление левой ласты и с тем же почти по щиколотку просел. И что напоролся на острое и хорошо смазанное, однако пропущенный милицией, на том восстановил позу и, потея от новой раны до ягодиц, с улыбкой ненависти прошел к человеку. Тут, объемно дрожа, задвигались куранты. Вибрируя для равновесия, Сейсмович ждал. Тогда, отсоединившись, человек молча предложил следовать за ним внутрь ГУМа. Пушечно хлопая, чудовищная ворона снялась. В ГУМе, пройдя в сквозное кафе “Арка”, они заказали беляшей и кофе в размякших стаканчиках. Красная Площадь скрылась с накладкой, зависла на минуту плоской зубчатой проекцией в дверях. Сквозило. Они ели стоя еле за неудобными высокими столиками в проходе между галереями, одни под периодически скрещивающимся взглядом агрессивно скучающей буфетчицы, и было неприятно, что уже трижды мимо уменьшающихся их порций внимательно проследовал один и тот же бомж с той разницей, что каждый раз бушлат его и замасленная лыжная шапочка были разного цвета. Перистальтика толпы по оба выхода из прохода тоже имела свои периоды, но куда более разреженные. Пока Сейсмович мог вычленить лишь интенсивный диапазон негров, в отличие от прочих почему-то по-черному ругавшихся по-русски на ходу. Не в порядке было и с беляшами — взяли шесть, но шесть в конце концов пятый бомж и увел. Потом человек промокнул рот, подсоединился под столом и бережно перебирал бумаги. Так Сейсмович впервые увидел посмертное изображение Николай Николаича. Фотография была исполнена стереографически. Под разными углами левый глаз Николай Николаича открывался и закрывался, на гиперемированном подглазье правого появлялся и исчезал масляный блик. В боку снимка дрожала радужная пись: “Смерть, забуксовавшая на такой глубине”.

— Да, подпишитесь, — вспомнил человек, переворачивая его лицом вниз.

По памяти Сейсмович подписался “Н” и зачем-то добавил дату.

На другой фотографии, озаглавленной прописью: “с бабы было б и оболочки”, — в том же ракурсе он в ужасе узнал жену, долго не приходил в себя и не знал, что делать.

Человек был еще занят, но он решился:

— Что с ней?

Тот бросил не отрываясь:

— Ничего. В том-то и дело.

— С ней? — повторил Сейсмович навыкате.

— Да хрен с ней, — озлился человек. — Какая разница: ушла она от вас или… ну, в результате-то что? Что нового, в смысле?.. Ну, люди…

Однако Сейсмович, колеблясь, упорно продолжал кивать в схоже подмигивающую левым глазом супругу, притом что правый ее, оставаясь открытым, делался похож на забитую пеплом спираль прикуривателя. Передохнув взглядом на буфетчице и думая, что это, быть может, и не жена его, что бывало, он робко присмотрелся в надежде внимательней, но передумал уже в смятении окончательном.

— Нужно позвонить, — посоветовал он человеку.

— Куда? — отвлекся человек.

— Домой.

На это человек быстрее замолчал в бумаги и предложил к подписи новую — расходный ордер на сумму, которую Сейсмович обязывался погасить в случае провала ПРОК по собственной вине. Следующим пунктом, как a-подзащитному, ему предписывалось провести в достигнутой 1:1 КпЗ (копии Земли) с копией конечности не менее недели с соблюдением действующих норм тактической кумуляции и ПЗ, в том числе: не превышать рамок оборудования и докладывать о любых неисправностях оного по выделенному спецканалу. В Кремль не ходить — виснет. Особенно Георгиевский. Сразу домой. Номер жены, т. п., пространство инфаркта.

— И подпишитесь.

Сейсмович осмотрительно подмахнул.

— Спасибо.

Отсоединившись из-под стола, человек оставил чек и ушел впереди тележки. Пассаж пустел. Сейсмович хотел обратиться к буфетчице, но, инстинктивно сторонясь сумасшествия, глядел вдаль. Я, — не то думал он, но, скорее, уже собственно не головой, а чем-то вблизи податливой поверхности ее, неким отслоившимся мозговым мускулом, не годным более для внятного соображения. И то, что еще пять-десять дней назад он мог бы не задумываясь озаглавить сутью, духовной внешностью своей, ныне же составлявшее зыбкий рельеф сомнения, предательски сносило его именно в этом смысле, стоило. — Плоский, разящий exe. буфетчицы по ночам. И как пятится с теряющим высоту, по-женски сжатым кулаком от двери вдруг передумавший в нее стучать, так и он, сгребя со стола чек, нерешительно попятился к выходу. В дверях его ждали, но это было много проще, чем он мог предположить.