Сергей Пономаренко - Час Самайна

Вова ответил утвердительно. Коля потянул мою руку к гу­бам, но я вырвала и сказала: 

— Вон Оля. Идите и лучше поцелуйте руку у нее. 

Я сыграла на его больной струне, потому что не только поцеловать руку, но даже как заговорить с ней, он не знал. Коля ушел. Мы еще долго разговаривали вдвоем. Оля раз десять проходила мимо нас в надежде обратить на себя внимание Володи, но ее мечты разбились в прах. Она надулась. Потом Шура вызывал меня на пару слов, мы прошлись с ним по двору. Он говорил на ту же тему, насчет Оли и Коли. Николай опять ввязался в наш разговор. Он просил у меня совета и помощи. Я ему посоветовала оставить Олю в покое, если у него есть хоть капля самолюбия. Он согласился со мной. В это время все начали расходиться. Так закончился наш вечер. 

Чулов Коля звал в субботу к себе на вечер. Теперь у меня одна мечта — попасть туда.

Далее вновь вклеенная страничка.

Поражаюсь, насколько я была замкнута в своем мирке, хотя наивно считала, что мне принадлежит весь мир... Рушилась громадная империя, отрекся от престола император Николай, Да что империя, рушился сам уклад нашей жизни, шла кровавая война, начинались прелюдия катастрофы невиданных размеров в увертюре перемоловшая в своих жерновах миллионы судеб и жизней. А я, живя в самом центре этих событий, их просто не замечала. Или не хотела замечать. Подобно страусу, зарыв­шемуся головой в песок и считавшему, что если он не видит угрозы, то ее не существует. В голове только кавалеры, тан­цульки и приятное времяпрепровождение. Такое ощущение, как будто я жила в другой России, не образца 1917 года. Уже позже прочитала высказывание китайского философа Конфуция, где он предупреждает, что «нет ничего хуже, чем жить во время перемен». Какое емкое и всеобъемлющее изречение! Но все равно память оставила как самые яркие воспоминания тех лет роб­кие ухаживания Володи Кожушкевича. Тогда мне казалось вели­кой смелостью и дерзостью с его стороны взять меня за талию, робко поцеловать в щечку или в темноте кинематографа не­ловко сжать мою руку, чтобы передать жар своего влюбленного сердца. Но наступало время перемен, которое диктовало свои законы, напрочь отвергая имеющиеся... 

Бывает, я себя спрашиваю: неужели я не видела надвига­ющихся перемен? И какие они — первые важные признаки их наступления? Видела и замечала, но не задумывалась. А самый первый признак их — это появление очередей за продуктами. А так как очереди до сих пор продолжаются, то, видно, еще грядут перемены. 

Моя первая любовь — Вовочка Кожушкевич, юнкер техниче­ского училища. Невысокий, моего роста, рыжеволосый, с немного рябоватым, но открытым и приятным лицом. Его брат-двой­няшка Шурка, полная ему противоположность — и внутренне, и внешне. У него хищный нос, придающий ему сходство с коршуном, продолговатое лицо, всегда «себе на уме», холодно и трезво оценивает обстановку. По семейному преданию он младше Во­вочки на пару минут, но среди них — лидер. Думаю, Вовочка расстался со мной не без его стараний.

Петроград. 4 августа 1917 года

Все получилось прекрасно. Вчера были в кинематографе и получили приглашение от Коли. Условились встретиться с ним на старом месте в 10 часов. Придется звонить на те­лефон к Люде, чтобы она меня выручила. Все уже готово. Осталось уломать мамашу. Придется говорить, что едем к Люде. Да, что-то меня тревожит. Неужели мои мечты разобьются в прах?

Петроград. 5 августа, суббота

Мои предчувствия в отношении мечты чуть не исполнились, но, видно, судьба-злодейка все-таки сжалилась надо мной. 

Прихожу со службы, объявляю маме, что Люда пригласила к себе на вечер, а она разозлилась, что хоть святых из дома выноси. Папа тоже не соглашался отпустить, главным обра­зом из-за кануна праздника. Пришла Люда. Мама ее отчита­ла как следует. Поплакать мне пришлось здорово. 

Решила прибегнуть к помощи папы. Тот скоро сдался и даже согласился уговорить маму, а та предъявила ему ультиматум: я или она. Как ни просили мы вдвоем, никак не дает своего согласия. Я решила пойти в церковь, помолиться как следует. 

Пришла со всенощной, и в тот же час, с первой попытки, мама меня отпустила. Я, конечно, с радостью стала соби­раться. К десяти мы были готовы. Идем на излюбленное место, встречаем Николая. Конечно, его радости не было конца, что мы пришли. Приходим к нему и глазам своим не верим. Вопреки всем ожиданиям, какая чудная квартира! Входим в зал. Там Шура, Володя и Миша. Конечно, начали дурить. Шура и Миша пошли за гитарой и мандолиной, Володя сел за рояль, а мы с Колей пели. Потом Володя пошел встречать Олю и Нюру. Вскоре пришел Таня, а за ним Володя с целым табуном. Пошли за стол, а затем начали играть в «почту». Володя прислал мне три письма, в которых угрожал покончить жизнь самоубий­ством. Я ему ответила только на последнее. Миша прислал штук пять писем, из которых я ничего не поняла. Николай в своем письме благодарил за посещение. Анатолий выразил пожелание, чтобы я была веселой и ветреной. Конечно, я по­следнее слово не поняла. Потом ушла в сад. Слышу шум шпор, выходит Володя. Садится рядом и умоляет не сердиться. По­том стал просить прощение. 

— Женечка, только один поцелуй! 

Я долго не сдавалась, а потом так разошлась, такую драму разыграла.

— Женечка, ты не сердишься на меня?

— Третий акт, пусть комедия остается комедией! — от­вечаю ему. 

— Неужели это только комедия? — опять спрашивает Во­лодя. 

Он спрашивал, люблю я его или нет. Я отвечала:

— Сегодня — да!

— А завтра?

— А завтра не знаю!

— Скажите, нравлюсь ли я вам? 

Я ничего не ответила, а просто поцеловала его в лоб. 

— Женечка, это ответ? 

Я тихо ответила: 

 — Да!

Он называл меня самыми ласковыми именами. Благодарил за то, что не избегаю его, что не боюсь. А слова «Женечка, моя дорогая детка» я никогда не забуду. Он называл себя моим другом и просил не стесняться его и сказать все, что я хотела бы ему сказать. Я отмалчивалась. Он настаивал. Пришлось сказать, что он первый, которому я дарю свои ласки, и он должен это ценить. Он спрашивал: неужели у меня не было таких случаев? А раньше мне приходилось увлекаться? Я сказала, чтобы он не воображал, что я им увлеклась. Вот так сидим порядочное время, а под скамейкой, на которой сидим, ворчит Колина со­бака. Уж кого из нас она ревновала, осталось тайной.