Клод Вейо - Сборник "Еще немного икры"

На земле — множество индивидуальностей. Я это знаю. Об этом говорил папа и папа Тины тоже. Миллионы и миллиарды разумных существ. Когда мы их всех поглотим, мы станем Единым, и нам не будет преград. Вселенная будет принадлежать нам. Почему они не хотят этого понять? Мы несем им свободу, а они хотят нас сжечь.

Вот и мой дом. Мама выбегает на порог, за ней папа. Их лица полны тревоги.

– Эрве, где ты был? Мы так беспокоились. Скорее в дом, сынок. Ужас, что творится…

Они раскрывают мне свои объятия, и я прижимаюсь к ним. Папочка, мамочка — я так их люблю. Я их люблю еще больше, чем раньше. Я хочу быть с ними вместе, еще больше вместе, совершенно вместе.

Папа и мама кричат, когда мои руки начинают расплываться по их телу, но это скоро кончится. Не кричите. Не кричите, прошу вас. Еще немного, и вы узнаете.

Легкий шум привлек меня к щели закрытых ставен. Так шуршит осыпающаяся земля, так хрустит слюда или раздавленная яичная скорлупа.

Вот уже два дня, как полное безмолвие воцарилось на этой улице, знакомой мне до мельчайших подробностей: разбитые витрины бакалеи напротив; вспоротые мешки, из которых по всему тротуару рассыпались сушеные овощи; полуразрушенный дом на углу, чей рухнувший на мостовую фасад обнажил внутренности квартир, и глядящая в пустоту мебель кажется нелепой декорацией; брошенные машины, одни из которых стоят вдоль тротуара, а другие оставлены, со спущенными шинами, посреди дороги; плиты тротуара и асфальт мостовой, где в неожиданном соседстве оказались дамские сумочки и узлы с бельем, детская коляска и свернутое одеяло, разрозненная обувь и швейная машина…

А ведь всего четыре дня тому назад эта улица была полна прохожих. И никому тогда не было известно, что кровать в квартире третьего этажа углового дома покрыта розовым кретоном, потому что фасад еще был на своем месте. В бакалею заходили покупатели. «Что желаете, мадам?» Ребенок пускал пузыри в коляске, швейная машина стрекотала за окном с не выбитыми стеклами, и автомобили катились по улице, не похожей еще на лоток старьевщика.

Всего четыре дня, и уже не верится, что все это было. Может, это был сон. Ходил ли я когда-нибудь, давным-давно, по солнечной улице среди себе подобных? Приходил ли я вечером к любимой женщине? Слушал ли диски? Возмущался ли дороговизной жизни? Читал ли книги? Занимался ли любовью?

Сегодня реальность — это сумрачная комната, где я забаррикадировался; запах плесени, исходящий от стен; сухари, которые я грызу, настороженно прислушиваясь, как загнанный заяц.

Сегодня реальность — это тот самый отвратительный звук, то самое тихое и безостановочное похрустывание, чье происхождение мне теперь известно. Их двое: спарились прямо под моим окном, рядом с машиной с выбитыми стеклами, и тошнотворный хруст означает всего лишь, что самка начала пожирать самца.

Много говорили, что они похожи на богомолов. Однако как ни грозен вид богомола, замершего на ветке с готовыми к удару конечностями, одного шлепка достаточно, чтобы покончить с ним, если, конечно, удастся преодолеть отвращение. Но если богомол размером с кенгуру?..

И потом: что это за богомол, способный создавать и использовать те машины, что мы увидели в первый же день, в день, когда все началось? (Или следует лучше сказать: в день, когда все закончилось?)

Я не могу оторвать взгляд от мерзкого зрелища. Гипнотический ужас приковал мои глаза к чудовищному совокуплению: два зеленоватых брюшка тесно прижаты друг к другу, надкрылья подрагивают, а челюсти, похожие на клюв попугая, дробят щиток еще живого самца, который словно в экстазе судорожно сучит верхними конечностями.

Возникает новый звук, сначала нежный, как пение сверчка, затем нарастающий до пронзительного свиста, словно неисправный микрофон на ушедших в прошлое митингах или концертах.

Невольно я делаю шаг назад. Это самка звинчит. Отсюда и их название: звинчи. Ни у кого не было ни времени, ни желания придумать что-то другое, да, в общем-то, лучшего и не найдешь.

Их главная и реальная сила не в омерзительности и жестокости, по сравнению с которыми самые жуткие кошмарные сны кажутся детскими сказками. И не в их количестве, которое так и не удалось точно определить. Их главное преимущество над нами в способности звинчать. Когда их модулированный свист поднимается до такой высоты, что становится неслышимым, люди и животные падают замертво и, если он не прекратится, уже не встают.

Но это еще не все: они используют эту свою физиологическую особенность как боевое оружие, усиливая ее действие с помощью специальных аппаратов. Звинчам не понадобились пушки, чтобы разрушить наши дома: хватило и ультразвука.

Внизу, на улице, звинч-самка продолжает свистеть свою любовную песню. А на меня накатывает волна страха и ненависти. Положить конец этому жуткому звуку, этому гнусному похрустыванию, всей этой мерзости! На столе — открытый чемодан. Я выхватываю оттуда револьвер. Ставни хлопают о стену. Солнце освещает разом жалкий гостиничный номер, где, скованный страхом, я прожил четыре дня, не решаясь последовать за теми, кто покинул город.

Выстрелы звучат резко, звонко, почти весело в зловещей тишине покинутого пригорода. Один, два, три… Голова с чудовищным глазами разлетается на куски. Звинч-самка мертва, но я не в силах остановиться: четыре, пять, шесть — пока курок не щелкает вхолостую.

После долгих часов заточения, темноты и тишины сразу столько света, шума, действия… Страх исчез. Пахнет порохом. Наполовину съеденный звинч-самец еще подрагивает, но меня это больше не страшит, а наоборот, приводит в неистовую ярость.

Я выскакиваю из комнаты, слетаю по лестнице, раскидываю нагромождение мебели и матрацев, которыми забаррикадировал входную дверь… К брошенной машине привязана канистра… Несколько движений ножом: канистра свободна, и я обливаю бензином обоих звинчей. Десять, двадцать литров…

Я смотрю, как горят их тела: трещат, лопаются, стекают в огонь. Крылья и надкрылья унесены первым же высоким и мощным языком пламени. Я стою так близко к огню, что трудно дышать от жара, и угольки, с треском вылетающие из костра, застревают у меня в волосах. И я смеюсь.

Вот уже много часов, как я шагаю по безмолвным улицам, загроможденным обломками и брошенными вещами. Запах, поднимающийся из разрушенных домов, невозможно описать.

Я не мог больше оставаться в отеле. Что если звинчи патрулируют где-то поблизости?.. Если бы они нашли двух сожженных тварей, им не составило бы труда обнаружить меня.

Надо сказать, по дороге мне встретилось немало мертвых звинчей. Проходя через парк, я насчитал их, изрешеченных пулями, около пятидесяти: на аллеях, на берегу пруда и даже среди автомобильчиков и лошадок карусели.