Андрей Измайлов - Весь из себя!

…В приемной был какой-то фон. Мареев не сразу, но сообразил селектор включен. Вот и фонит. Но если включен, значит в кабинете есть Кириллов.

— Не был еще? — для проформы спросил Мареев, даже не ожидая ответа. Был. Есть. Ясно, что есть. Кто селектор-то включил из кабинета?

— Нет! — ринулась наперерез Люська. Кудреватая болонка, защищающая хозяина от своры громил, дрожащая от ужаса, но исполняющая долг. Последний. — И не будет. Уже не будет!

Из селектора донеслось: короткая пробежка на приглушенных цыпочках и хрипловатое, сдерживаемое дыхание. Слушает! Кто слушает? Сбрендили, чесслово!

— А плащ?! — уличил Мареев.

— Он позвонил из головного! — отбивалась кудреватая болонка. — Сказал, тепло. Сказал, погода.

«Завтра с утра ожидается сильный туман. К середине дня с отдельными прояснениями…» Был Марееву такой прогноз, был. Туман действительно гуще некуда. Где они, обещанные прояснения?

— Ладно! — громко сказал Мареев, чтобы селектору было слышно. — Я его дома поймаю! Я его из-под земли достану! — и, не успев перестроиться, рявкнул тем же тоном, обернувшись к Люське: — Деньги есть?!

Мареев застыл столбом. И взгляд у него застыл. Такого эффекта он не ожидал.

Люська, страшно торопясь, жуткими рвущими движениями выворачивала сумочку, вытряхивая содержимое на стол. Глянула жертвой, как-то по-своему истолковала мареевский столбняк, кинулась к сейфу. На стол зашлепали пачечки, опоясанные бандеролькой:

— Вот! Все! Профсоюзные! Больше нет! Хоть убивайте, нет!

Мареев внушительно и внушающе повертел пальцем у виска.

Люська отреагировала — она, повторяя жест, поднесла руку к своему уху, коснулась серьги. Замерла. Всхлипнула и спешно стала выдирать перламутрово-розовые грозди.

Всему должен быть предел. Мареев оставил надежду побороть необоримое. Уж лучше посох и сума. Он подчеркнутым хватом выудил из кучки на стол десятку, подчеркнуто посмотрел ее на свет, подчеркнуто положил ее в нагрудный карман, похлопал по нему и подчеркнуто произнес:

— До получки. Сразу отдам.

— Что вы, что вы! Не надо!

У Люськи на тумбочке забебекал телефон. Означать это могло только одно — кто-то осторожненько набирал номер. Будучи внутри, в кабинете.

Да ну вас всех совсем! У Мареева вдруг зашевелились и забегали мурашки. Не снаружи, а внутри. Как перед дракой с очевидным неблагоприятным исходом.

— Чтобы проникнуть в институт, втереться в доверие, а потом захватить… Тс-с! Об этом — вслух!.. Да брось, все свои! — чего только краем уха не поймаешь в оголодавшей толпе.

Струнин, Кончушко, Шумскис уже впали в русло ленивой, ползучей очереди — слева раздача, справа никелированный трубчатый ограничитель. Обеденный перерыв. И все уже здесь. Ушли далеко вперед. Но Мареев сейчас нагонит их — и он сейчас все-о выяснит!

Он взял липкий поднос, помахал им, обращая внимание коллег на себя: на мою долю тоже возьмите! Обратил.

Они смотрели чужо. Вот те на! Да разве он виноват?! Он сам готов рвать и метать, что не допустили до Тренажера, а они… Чужо и мимо: подвел, не пришел — и не будем сейчас выяснять, кто виноват, кто не виноват; мы же интеллигентные люди, что нам объясняться! Та самая пауза в отношениях, которая длится определенное время. А потом, наказав общим молчанием, полным игнорированием, парламентски официально сделают одолжение:

«Ну, хорошо! Слушаем!..» Вот гуаноюки! Да ему, Марееву, самому без Тренажера много хуже, чем Тренажеру без него! Эх, он бы им сейчас разъяснил! Но обиженная пауза вызывает ответное чувство.

«Мы же интеллигентные люди». Не хотите, — как хотите, дело ваше!

Гридасов! Гридасов флажковал ему подносом. Он припоздал к обеду и только вливался в горловину упорядоченной очереди. Мареев бросился на сигнал.

«Стоял он тут, стоял! Говорю, стоял!» Друг есть друг. И пока вынужденно неспешно шествовали, подпираемые задними и подпирающие передних, пока набирали на поднос, перекинулись:

— Как там у вас?

— Нормально. А ты?

— Ненормально! Погоди, сейчас рядом сядем… Нет, сметану я не буду брать. Какая-то жидкая…

— Зажрались у себя там! — околпаченная, в фартуке с оборками, раздатчица лихо-базарно самоутверждалась обычным для себя методом. — Еще выбирают! Усилиновых тюбиков вам не хо-хо?!

— Хо-хо! — отфутболил ей Мареев. — Два! — увлекаемый общим потоком, достиг кассы, расслышал вдогонку язвящее: «А сверху кусок мыла!», не удержался и доконфликтовал: — Семейного!

М-да, нервишки. И на свару готов. Уподобился!

— Да что с тобой? — очень участливо спросил Гридасов, когда они уже вышли на оперативный простор и озирались в поисках свободного столика.

— А что со мной? — пригласил нервозностью Мареев на дальнейшие расспросы.

Струнин, Кончушко, Шумскис отрешенно ели, горбясь над тарелками. Спины негостеприимны. Да и не хотелось к ним после такого… Все равно их с Гридасовым двое. Впятером не поместятся. А! Вон свободно! Всего один сидит.

Мареев мгновенно прикипел взглядом. Затылок!

«У него глаза на затылке». Как раз оно и было. Кирпичный, под бокс, внимательный, следящий затылок! Тот самый. Пусть и не плащ, а влитой, мускулистый пиджак.

— Сто-олик!!! — заорал Гридасов сродни «Земля-а!!!» колумбовского матроса.

Мареев отвлекся на гридасовский указующий крик куда-то в сторону.

«Погоди ты!» Вперился в знакомый заты… Никого там не было. Кажется, теперь говорят: глюки… Но ведь был!

Столик пустовал. К нему Мареев и направился якобы небрежным шагом. Только шаг чуть шире, чуть быстрей. А то ведь займут. Да, только поэтому!

Сел. Никаких следов. Подоспел Гридасов:

— Я тебя зову, зову!.. Ну, давай здесь, если хочешь… — беспричинно осекся, уставившись на Мареева. Смигнул, сглотнул и «погрузился» в суп, приподнято комментируя: — Ну, супец! Ну, отрава! Что они сюда кладут?! Военно-полевой суп!

— Гридасов! — Аппетит у Мареева если и был, то канул. — Что произошло?!

— Все в норме, старик! Кстати, «Мертвых…» дочитал? Пора, старик, требуют. Слушай, Тренажер па-ашет!.. Тебя нет и нет. Кириллов мне звякнул с утра. Садитесь, говорит, за Тренажер! Я ему: так ведь Мареев… А он молчит, как зарезанный. Потом снова: садитесь! Старик, я понимаю… Ты не заболел?

Вот именно! Именно говорил с ним Гридасов как деликатный, сочувствующий человек обращается с безнадежным больным. Обращается, стараясь ни намеком не навести его на мысль о безнадежности. А чтобы придать бодрости, впрямую ляпает: «Ты не заболел?» Подразумевается: я же не дурак — такое спрашивать, будь ты действительно того?.. Значит, здоров! Не переживай — всех не переживешь! Логическая одноходовка для детского сада.