Эрик Рассел - Я – ничтожество

– Ваше путешествие было не напрасным. Вы можете начинать переговоры.

– На каких условиях?

– Самых справедливых для обеих сторон, какие вы сможете придумать.

Он включил микрофон и сказал секретарю:

– Передайте Роджерсу, что я распорядился прекратить военные действия немедленно. Войска должны охранять периметр лэнийского космодрома в течение мирных переговоров. Граждане Конфедерации Дракэнов должны получить беспрепятственный пропуск через наши линии в любом направлении.

– Будет исполнено, мистер Корман.

Отвернув дужку микрофона в сторону, он продолжил беседу с Уорреном:

– Несмотря на расстояния, Лэни близка нам. Я был бы только рад, если бы лэнийцы заключили с нами нечто вроде экономического союза. Впрочем, я на этом не настаиваю. Я просто выразил пожелание – при этом отдавая себе отчет в том, что некоторые желания невыполнимы.

– Мы самым серьезным образом рассмотрим это предложение, – заверил Уоррен. – Он потряс его руку с энтузиазмом. – Вы большой человек, мистер Корман.

– Я? – Он усмехнулся. – В данный момент я пытаюсь вырасти в несколько ином направлении. В том, в котором обычно и растут.

Как только гость ушел, он швырнул пачку документов в выдвижной ящик стола. По большей части теперь это были ненужные бумажки. Странно – теперь ему дышалось гораздо легче, чем когда либо, легкие заполнялись более полно.

В приемной своего кабинета он сообщил секретарю:

– Сегодня я дома. Позвоните, если будет что-то безотлагательное.

Шофер закрыл дверь на шестой ступеньке. «Слабовольный», – подумал Корман, забегая по лестнице в дом. Только придурковатый не имеет силы отучить себя от самим созданной привычки. В привычке можно закоснеть надолго и навсегда.

Он встретил горничную вопросом:

– Где моя жена?

– Вышла примерно десять минут назад. Сказала, что вернется через полчаса.

– Она взяла с собой…

– Нет, сэр. Девочка в салоне.

Он осторожно вошел в салон, где застал ребенка покоящимся на большом диване, с откинутой головой и закрытыми глазами. Рядом еле слышно играло радио. Интересно, сама включила? Скорее всего, кто-то просто оставил его включенным.

Подойдя на цыпочках по ковру, он приглушил еле слышную музыку. Девочка открыла глаза и села, выпрямившись. Направившись к дивану, он поднял с ковра ее плюшевого медведя и, положив его с одной стороны, с другой сел сам.

– Татьяна, – спросил он с грубой нежностью, – почему ты – ничто?

Никакого ответа. Ни малейшего признака, что она живет рядом с ним, дышит и разговаривает.

– Это потому, что у тебя никого нет?

Молчание.

– Никого из близких? – Настаивал он, чувствуя нечто близкое к помешательству. – Даже котенка?

Она посмотрела на свои туфли, громадные глаза были чуть прикрыты бледными веками. Никакой реакции не последовало.

Вот она, горечь поражения. В отчаянии он перебирал пальцами, как человек на грани нервного срыва. Фразы путались в голове.

«Я – ничтожество».

«Мой котик… они выбросили его».

Его взор слепо блуждал по комнате, пока разум бесплодно кружился у этой стены молчания в поисках входа. Или там не было никакого входа?

Был.

Он отыскал его совсем неожиданно.

Помимо воли он пробормотал:

– Я очень, очень маленький, я должен быть среди взрослых. Всю жизнь меня окружало много людей. Но у меня не было ни одного человека. Ни одного, кто был бы по-настоящему моим. Ни единого. И я тоже, я – ничтожество.

Она погладила его по руке.

Потрясение было грандиозным. Пораженный сверх всякой меры, он посмотрел туда, где только что была ее рука, спешное отступление. Пульс тяжело застучал в висках. Что-то внутри него быстро становилось слишком большим, чтобы удерживать это внутри.

Он схватил ее и посадил на колени, обнял, зарылся в шею, терся у нее за ухом, гладил своей большой ладонью по ее волосам. И все время укачивал, мурлыча неразборчивые слова, обозначавшие колыбельную.

Она плакала. Она еще никогда не плакала. Не так, как взрослые женщины, подавленно, скрывая слезы, но как ребенок: мучительными рыданиями, которые вырывались из нее помимо воли.

Ее руки обвили его шею и сжимались с новой силой, пока он качал ее на коленях и гладил по волосам, называл ее «детка» и «дорогая», издавал всякие глупые звуки и слова.

Это была победа.

Не напрасная.

Полная победа.