Александр Житинский - Страсти по Прометею

— Детям нужно рассказать о нашей науке, — продолжал канючить я. Я почувствовал, что нужно напирать на детей. И на своих, и на чужих. Шеф был неравнодушен к детям.

— Ладно, — сказал шеф. — Я выступлю.

Он снова лег и отвернулся от меня. По-видимому, он мучился тем, что пошел против своих принципов. Никогда не нужно иметь слишком много принципов. Совести будет спокойнее.

Я немного подождал, чтобы шеф остыл, а потом осторожно намекнул ему про текст. Шеф взорвался. Он вскочил на ноги и побежал купаться. Через некоторое время он вернулся весь в капельках моря, которые быстро испарялись с поверхности тела.

— Ну, Петя, я вам этого никогда не прощу, — сказал он. — Пишите!

Я быстренько достал из портфеля бумагу, и шеф продиктовал мне с ходу свое выступление. По-моему, оно получилось блестящим. Даже мне было интересно узнать в популярной форме, чем мы занимаемся. Я осторожно похвалил шефа. Сказал, что он прирожденный популяризатор.

— Уходите, — сказал шеф. — А то мы поссоримся.

— Ссора между начальником и подчиненным недемократична, — сказал я. — Вы меня можете уволить, а я вас нет.

— Петя, на вас отрицательно действует журналистика, — сказал шеф. — Вы стали излишне остроумны.

На следующий день я отнес Морошкиной текст выступления шефа. Я сам его перепечатал на кафедральной машинке одним пальцем. На студии полным ходом шла подготовка первой передачи. Людмила Сергеевна схватила текст и убежала по инстанциям. А меня поймала миловидная девушка в брюках, оказавшаяся помощником режиссера.

— Вас зовет Даров, — сказал она.

Я нашел Дарова в павильоне студии. Он расхаживал между столами и располагал на них разные предметы. Все они имели отношение к физике. Ни один из них не упоминался в моем сценарии.

Здесь была электрическая машина с лейденскими банками, электромагнит, модель атома по Резерфорду и тому подобное. На центральном столике находилась подставка с двумя угольными электродами. Это была электрическая дуга.

По-видимому, Даров опустошил какой-то школьный физический кабинет.

— Ну как, юноша, смотрится? — спросил он, упорно продолжая называть меня юношей.

— А зачем они? — сказал я, указывая на приборы. — К физике твердого тела это не имеет отношения.

— Давайте, мой друг, исходить из следующего, — сказал Даров. — Зрителю должно быть интересно. Он должен видеть что-то работающее, двигающееся, прыгающее, мелькающее. Динамика! Ваши кристаллы малы, одинаковы и неинтересны. Мы будем показывать дугу!

— С таким же успехом можно показывать мюзик-холл, — сказал я.

— Это мысль, — сказал Даров. — Мюзик-холл — это мысль. Куда мы его присобачим?

— Перед выступлением Барсова, — предложил я.

— Правильно! Для оживляжа, — сказал Даров.

Только не пугайтесь этого слова! Оживляж — обыкновенный термин на телевидении. Иногда там говорят «дешевый оживляж». Это почти ругательство. А просто оживляж — ничего, это можно.

Итак, шефа собирались пустить с оживляжем. А мы с Морошкиной, как выяснилось, должны были зажигать электрическую дугу и рассказывать обо всех этих физических штучках, которые насобирал Даров. Некоторые из них я вообще впервые видел.

На первом тракте все напоминало одесскую толкучку в выходной день. В студии скопилось очень много народу: актеры, операторы, какие-то помощники, которые таскали за камерами провода и возили туда-сюда микрофоны на длинных палках, просто любопытствующие и мы с Людмилой Сергеевной. Не считая кордебалета из мюзик-холла. Даров сидел наверху, в аппаратной, и наблюдал нас на экранах. Изредка он говорил нам по радио, как нужно делать, чтобы было лучше.

Лучше никак не получалось. Получалось хуже. Только я начинал вертеть электрическую машину, как оператор отъезжал от меня, а актер в другом углу зала начинал с завыванием читать стихи Ломоносова. Кордебалет вздрагивал и делал ножкой на зрителя. Двадцать пять ножек сразу, потом присед, разворот и опять ножкой — раз! Не надо никакой физики.

Слава Богу, не было шефа. Он бы не вынес этого гибрида физики с кордебалетом. Шефа решено было пригласить прямо на прямой эфир. Я за него поручился, что все будет в порядке. Потом я зачем-то зажигал дугу, а Морошкина держала между дугой и объективом камеры темное стекло, чтобы камеру не засветило. Людмила Сергеевна вела себя не очень уверенно, да и я тоже волновался, хотя это была только репетиция.

— Еще раз от хорала! — крикнул голос Дарова в динамике.

Мы повторили от хорала Баха, на фоне которого кордебалет изображал движение электронов, а я зажигал дугу. Во всем этом была какая-то мысль. Но Даров ее пока нам не раскрывал. Все зависело от монтажа кадров, который он там наверху осуществлял.

— Благодарю! — крикнул режиссер, и тракт кончился.

— Молилась ли ты на ночь, Дездемона?.. — пропел Даров, спускаясь к нам.

Он был в творческом возбуждении, ему хотелось кого-нибудь задушить. Так я понял. Он подскочил к электрической дуге и царственным жестом свел электроды. Под пальцами Дарова вспыхнул огонь, и сам он стал похож на старого, заслуженного Прометея.

— Вот как нужно делать, юноша! — воскликнул он.

Перед выступлением я очень волновался. Я волновался за шефа и мюзик-холл. Мне показалось, что они будут шокированы друг другом. За день до передачи я заметил волнение и у шефа.

— Втравили вы меня в историю! — сказал шеф. — Мы прямо в эфир пойдем или на видеомагнитофон?

— Прямо, — сказал я, отрезая шефу путь к отступлению.

Шеф приехал на студию за полчаса до передачи и долго беседовал с Даровым. Старик рассказывал ему замысел и эмоционально настраивал. Морошкина была бледна, как кафельная стенка. Она произносила шепотом заученные фразы и постоянно их забывала.

Началось все слишком даже хорошо. Музыка, стихи, огонь, кордебалет. Девушки из кордебалета были в газовых накидках. Особенно хорошо у них получилось броуново движение. Я наблюдал за передачей на экране контрольного монитора. Это такой телевизор на колесиках и без звука. Вдруг на нем появилось мое сосредоточенное лицо.

Не совсем хорошо помню, что было дальше. Я производил какие-то опыты, Людмила Сергеевна вставляла хрупким голоском свои фразы, потом я подошел к дуге и уверенно свел электроды.

— Куда?! — зашипел оператор, извиваясь перед камерой, точно от боли.

— Стекло! — скомандовал я Морошкиной, но было уже поздно.

Дуга вспыхнула ослепительным светом, и я увидел на экране монитора черную глухую ночь, посреди которой мерцала полоска огня.

Я погасил дугу, но камера, точно ослепший человек, продолжала приходить в чувство, не различая окружающего. На мониторе по-прежнему был абсолютный мрак. Кордебалет тем временем двумя шеренгами прошагал перед камерой, а потом на экране, точно космический пришелец, появился прозрачный и бесплотный я. Мое лицо дернулось то ли от досады, то ли по вине электроники и произнесло: