Андрей Хуснутдинов - Гугенот

— Не только из-за жены.

— Да говори ты толком, черт!

— Стоп-стоп, минутку, — вмешался Подорогин. — Ничего не пойму. Так из-за жены или нет? По какой еще метрике?

— Да из-за жены, из-за жены. — Харитон Савелич покосился на Клушу. — По совпадению — из-за жены.

— Это как — по совпадению?

— Ну, не по промыслу, то есть. По метрике только, не по массе.

Подорогин попросил у Клуши закурить. Та протянула ему сначала папиросу, потом зажигалку, сработанную из пузатого флакона для духов. Харитон Савелич, видя, что Подорогин по-прежнему не понимает ни слова, обернулся по сторонам, будто потерял из виду нечто важное. После секундной задумчивости, сгребя объедки и мусор к краю стола, он выдвинул на середину полную бутылку «Абсолюта» и, пошарив в ногах, бухнул рядом с ней пустую.

Подорогин помахал перед собой пальцами, разгоняя дым.

— Вот смотри. — Водитель расставил бутылки и взялся за них, точно за поручни. — Это, — с ухмылкой вожделения он подвигал полной бутылкой, — и масса тебе, и метрика. Как говорится, два в одном. А это, — брезгливо наклонил пустую, — только голая метрика. Разницу улавливаешь?

Подорогин задумчиво шевельнул папиросой.

— Вот это, — Харитон Савелич указал на толстый скоросшиватель и отставил бутылки, — тоже голая метрика. Только из другой оперы. О ней разговор особый. Сейчас речь о другом. Если бы все дело было в твоей бывшей и этом… пасечнике, то, Василич, не обессудь — сейчас на твоем месте сидел бы другой. Что это значит? А это значит вот что. Пасечник — по метрике — мог тебя угробить, а мог и не угробить. Мог, например, сам подорваться на своей машинке, мог не успеть ее заложить, мог передумать, в конце концов. Да мало ли что бывает? Короче говоря, с точки зрения метрики все, что ни творится под солнцем, может быть запросто и в любой момент описано как итог определенного стечения обстоятельств. Или, как принято по-новому, необязательных совмещений. С этой точки зрения удобно раскладывать по полочкам и рифмовать все что ни попадя. Особенно, конечно, историю. Скажем, если бы в Первую мировую шальная пуля залетела в голову Гитлеру, то Второй мировой могло бы и не быть. Слабость такой точки зрения состоит в том, что она упирается в голову Гитлеру вместе с шальной пулей и не способна различать дальше уже ни хрена и ни за какие деньги. И если бы… — Осипнув, Харитон Савелич прочистил горло и подвигал пустой бутылкой по столу. — И если бы мы только с такой башни и могли плевать в прошлое, растворять его своей поганой слюной, то и будущее нам было бы открыто не больше, чем той самой пуле. Мы бы даже погоду не могли предсказывать на завтра. Поэтому в качестве метода нельзя рассматривать метрику иначе, как способ простого исчисления и суммирования события. Однако в качестве явления она заслуживает куда большего внимания и, если угодно, почтения. В качестве явления она есть поверхность события во всех фазах его становления. Эдакий своеобразный грозовой фронт. Ударная волна. А так как любое событие массивно — или, говоря по старинке, причинно, из чего-то следует, — то метрика есть такая уникальная поверхность, по которой можно рассчитывать инерционную траекторию события, его будущее. Выражаясь высоким слогом, она — та самая гробовая доска вероятности и та самая рабочая поверхность поршня в вечном двигателе мироздания, что выталкивает нас из прошлого и служит единственным экраном, на котором будущее способно фиксировать свою тень… — Харитон Савелич хотел сказать что-то еще, но снова закашлялся, причем на этот раз до того изнуряюще, что Клуше пришлось бить его по спине кулаком.

Некоторое время Подорогин наблюдал за их возней взглядом человека, грезящего наяву, сидел с приоткрытым ртом. Спохватившись, он затянулся папиросой, выдохнул вместо дыма воздух и увидел, что папироса давно погасла.

Прокашлявшись, Харитон Савелич аккуратными глотками, точно лекарство, вытянул целый стакан водки, крякнул и умиротворенно огладил усы. На его лице — кирпично-красного, закатного оттенка — высыпала обильная роса пота. Подорогин тоже выпил, придвинул к себе виноградную гроздь и стал пощипывать дымчатые ягоды. Вдруг он разглядел, что пустой бутылки нет на столе.

— Значит, говорите, — вздохнул он, — гробовая доска вероятности…

— Кто говорит? — замер с вытаращенными слезящимися глазами Харитон Савелич, осмотрелся и, обмякнув, захохотал. — Не бери в голову, Василич.

Подорогин сделал вид, будто что-то обронил, наклонился под стол и увидел, что пустая бутылка лежит у Клуши на коленях и Клуша крепко держит ее. Харитон Савелич сидел, скрестив ноги, пол под его сапогами покрылся высохшей глиной, из которой почему-то торчали перья. Выпрямившись, Подорогин был вынужден ухватиться обеими руками за сиденье и ждать, пока не перестанет кружиться голова.

— Только я не все понял, — сказал он. — Например, про жену.

— А что жена… — Харитон Савелич стукнул пальцем по толстому скоросшивателю. — Если б я писал роман, Василич, то так бы и внес: заговор с целью покушения на убийство. Из ревности. Карается по высшей мере.

Подорогин кивнул на папку:

— А это не роман?

— Роман, — усмехнулся Харитон Савелич. — Журнальный вариант.

— А в чем разница?

— В том, что этот роман существует только в виде журнального варианта.

— То есть?

— То есть тут — избранные выписки. Собрать все — не хватило бы библиотеки. Не говоря уже о текущих и пересекающихся.

— Хотите сказать, что роман еще… пишется?

— Можно и так. Только пишется не от начала к концу, а, что ли, сразу по всему фронту. Не столько пишется, сколько становится.

Подорогин шумно одернул куртку.

— Ничего не понимаю. Ни единого слова… Вы, кстати, что кончали?

Харитон Савелич принялся гонять по столу между расставленными ладонями бутылочную крышку.

— Василич, ты пойми одну простую вещь: прошлое — это не камень, а кисель. Причем такой, что еще варится. Непостоянная величина, короче.

— Все равно не понимаю.

— Смотри сюда. Прошлое нестабильно практически так же, как будущее. И применительно к тебе — ко мне, да к кому угодно — это не то, «что было», не то, что состоялось раз и навсегда, и не руины, которые не сдвинуть атомным взрывом, а то, что ты сам производишь и распыляешь всякую минуту, когда предаешься воспоминаниям. — Бутылочная крышка с щелчком полетела за диван и заскакала по полу. — Впрочем, с воспоминаниями — та еще катавасия, скажу.

— Какая катавасия?