Армин Кыомяги - Луи Вутон

Перевожу прицел с лица и еду по толстой шубе вниз. Останавливаюсь на правом колене. Сглатываю. Курок ждет. Готов как никогда.

Европейский ландшафт безупречен, как корректно разгаданный кроссворд. Всюду по линеечкам отмерены и в клеточках расставлены логичные и верные ответы. Вопросов нет. Воплощенное в скоростные трассы свидетельство бьющего через край благополучия сродни ненасытной анаконде с хвостом в своей собственной пасти.

Города, через которые мы проехали, похожи на гигантские настольные игры, только что брошенные озорными детишками, внезапно заскучавшими и перебравшимися в новую песочницу. К примеру, на Марсе, в только что открывшемся муниципальном детском садике. Сходство такое, что я даже опасаюсь, что на каком-нибудь слепом перекрестке столкнусь с катящейся исполинской игральной костью, которая переедет меня асфальтовым катком, став фатальным вестником безжалостных правил игры. Самое противное, это скатываться вниз и начинать все с самого начала. Если повторение – мать учения, то я предпочитаю оставаться сиротой. А еще лучше сперматозоидом, причем, никому не нужным и невостребованным.

В кюветах вдоль дорог скопилось множество автомобилей, напоминающих больших жвачных животных. Кто знает, может, они и живые, просто двигаются так медленно, что человеческому глазу их тихую и спокойную жизнь не уловить. Это как деревья растут, с виду они неподвижны, а процесс роста ни на минуту не прекращается.

Автобанами воспользоваться невозможно. Настолько они забиты транспортными средствами. Во мне просыпается и поднимает голову управляющий маркетингом. Лучшей арены для поединка между Domestos’ом и Mr. Muscle даже придумать трудно.

А второстепенные дороги проходят через маленькие города. Оказавшись, судя по табличкам с названиями улиц, где-то в Северной Германии, любуюсь подернутой ранней зеленью идиллией одного такого населенного пункта. Надо мной возвышается остроконечная церковь в неоготическом стиле. Если верить дате над аркой входа, здесь целых двести лет люди черпали силы, обретали опору и надежду, чтобы жить дальше. Из опрокинувшейся мусорницы рядом с дверью в святой храм все содержимое вывалилось, и я обратил внимание на смятый пакет сети дешевых магазинов. В нем оказались шприцы, запачканные комки ваты и две олимпийские медали. Серебро и бронза. Понятно. Не каждому удается забраться на самый верх. Даже если призвать на помощь помимо Всемогущего еще и самые передовые достижения фармацевтики. В свете этой находки как топчущаяся на месте религия, так и наобум галопирующий научный прогресс не вызывают доверия и кажутся бесполезными. И та, и другой как хорошо освещенный запасной выход с лестницами, ведущими в никуда. Шприца, тренировок и молитв недостаточно. Гарантии существуют лишь на бумаге, будь то священное писание или свод защиты прав потребителя.

Это произошло вроде бы в Бельгии, в маленьком уличном кафе какого-то провинциального городка, где мы с Ким наслаждались ласковым солнышком Европейского Союза. Я пил коку, Ким, по обыкновению, ничего. Мы сидели и слушали, как весенний ветерок играет ветками деревьев с набухшими и готовыми вот-вот лопнуть почками. И тут меня кольнуло – ведь с того дня, в Рождество, мы с Ким не обменялись ни словом. Ни единым словечком. Мало того, я сам месяцами не раскрывал рта, если не считать раздраженных восклицаний или того раза, когда я перед самым отъездом безуспешно попытался на Певческом поле спеть гимн «Моя Отчизна, моя любовь» и дальше первого куплета так и не продвинулся.

Слова больше не нужны. Очевидно, отсюда и этот долгий перерыв в дневниковых записях. Сам не знаю, почему сегодня я снова пишу. Кстати, это уже далеко не так легко как раньше и выходит не само собой. Пришлось собраться не только с мыслями, но и с силами. В каком-то смысле, сопереживать написанию слов – занятие очень увлекательное. Следить, как они выстраиваются друг за дружкой, чтобы навсегда застыть именно в такой очередности. Нравится место, не нравится, а слова уже не будут обгонять сородичей, как люди на многополосных автотрассах.

Некоторым словам везет больше, чем другим. Большинству приходится, толкаясь в толпе, напряженно составлять какое-либо членораздельное предложение. Каторжный пролетарский и неблагодарный труд. И лишь единицам выпадает аристократическая роскошь гордо стоять в одиночестве, запечатленными прописными буквами. Блеск их славы и достоинства простирается далеко за библиотечные рамки.

Ж О П А.

Рассматриваю свои слова как сходящие с конвейера последние грустные машины. Все знают, что завод закрывается. Вопрос только, когда точно это произойдет. Может, завтра, а может, через неделю. Главная прелесть агонии и сводится к сладкой неизвестности.

И пусть утверждают что угодно, а разрушение, коррозия начинаются с самого момента рождения.

Наш путь пролегал вдоль береговой линии. Такова была невысказанная просьба Ким. Всякий раз, когда из нашего поля зрения пропадали волны, она напрягалась и впивалась испуганным взглядом в окошко, за которым мгновение назад сверкало это огромное и призывное начало всех начал.

Приближаясь к побережью Нормандии, мы ехали мимо сгоревшей атомной станции, построенной прямо на берегу моря. Ким потребовала остановки. Несколько минут не отрывала странного взгляда от станции, потом захотела посмотреть ближе. Я пересадил подругу в кресло на колесах и повез к четырем черным от копоти бетонным колоссам. Понятия не имею, что она там искала. Может, на собственной шкуре хотела ощутить радиацию в чистом виде, ничем не разбавленную. Через полчаса мы поехали дальше. Ким совершенно успокоилась, взгляд ее был ясным как пролив Ла-Манш. В зеркале заднего вида подрагивала панорама горелого леса, похожая на обугленные посадки гигантских зубочисток «Джордан».

Вскоре мы свернули вглубь материка, планируя добраться до Парижа. Второстепенные и проселочные дороги имеют одно преимущество – с них можно увидеть то, что старательно прячется от глаз нескончаемого и главного потока людских масс. Какой-нибудь неудобный секрет, незнание которого подпитывает надежду на безоблачное течение жизни. Вроде той гигантской свалки мусора, что неподалеку от дороги высилась с достойным всяческого уважения мудрым равнодушием, олицетворяя собой западную версию буддийской мандалы.

По безмолвной просьбе Ким в пригороде Парижа мы заглянули в европейский Диснейленд. Уже на входе она указала на двух кукольных мышей, у которых можно было позаимствовать костюмы самых известных в мире грызунов. Мне вспомнился праздник Хэллоуина, завершившийся убийством рептилии. Ким получила желаемое. Стала одноногой Минни, а я – ушастым соцработником, толкающим перед собой инвалидное кресло.